Они пришли домой, в свою старую квартиру, где разбросаны так, будто еще вчера Сергей усиленно работал, бумаги. Компьютер с погасшим экраном угрюмо смотрит в противоположную стену. Слой пыли, соизмеримый количеству дней, что провел Сергей в лечебнице, покрыл эти руины прошлой жизни.
Как в детстве, наполнилась квартира ароматом свежих, только-только со сковороды, блинчиков. Как в детстве, будет уплетать их Сергей руками, жадно макая в креманку со сгущенным молоком, зачерпывать с горкой густую сладость и жевать, зажмурившись, с чавканьем, с причмокиванием. А потом звонко оближет все пальцы, как в детстве.
И, как в детстве, бесконечно будет длиться это утро — утро, в котором он — беспечный ребенок — слушает под одеялом, притворяясь, что еще спит, как брякает посудой на кухне мама. И она всегда будет брякать, всегда будут шипеть блинчики на сковороде, потому что всегда будет это утро, всегда будет только сегодня. И нет больше пугающего и неизвестного завтра. Нет Израиля, нет удручающей и безжалостной болезни — для него теперь всего этого нет. Только сегодня, только настоящее — только одно бесконечно и вечно длящееся настоящее, в котором он, мама и аппетитные ароматы, доносящиеся из кухни, утреннее яркое солнце, слепящее еще не привыкшие с ночи к дневному свету глаза.
И вчера тоже нет. Нет погони за деньгами, нет потустороннего шепота. Вчера ушло, растаяло, как тает старое солнце за горизонтом. И было ли оно — такое мутное, мрачное, которое совсем не хочется вспоминать, вчера? И ведь вот он — Сережка, дома, в своей постели, в домике из одеяла, как в детстве. Жизнь, только текущая сегодня, сейчас, в настоящем, — только такая, какой и может быть, и должна быть. И счастье — безграничное, нескончаемое, все заполняющее.
Как в детстве.
Так же, дома, в своей постели, под крылышком у мамы, теперь встречает новые дни Марина. После недолгих поисков обнаружили пропащую пациентку и единственную свидетельницу убийства за городом, на даче у друзей семьи. Беспокойное материнское сердце не смогло смириться с пророчащей врачами участью для своей дочери — провести всю жизнь в стенах лечебного и до одури мрачного заведения. Воспользовавшись помощью сочувствующих беде, Анна Борисовна вывела ничего не осознающую дочку и увезла в ночь подальше от городской суеты.
— Она вернется, вернется, — твердила мать, — только вот перестанут ее накачивать всякой дрянью.
Когда выяснилось, что пациентка в порядке, медперсонал психдиспансера уступил настойчивости матери и, получив все полагающиеся расписки о том, что всю ответственность она готова возложить на свои пусть и округлые, но все-таки по-женски хрупкие плечи, оставил ее в покое.
Так же поутру получила Анна Борисовна извещение — желто-серую бумажку, неразборчивым почерком заполненную, и отправилась в почтовое отделение. В руки легла почти невесомая коробочка, темно-синяя с белыми буквами «Почта России». Прочитав имя отправителя, Анна Борисовна смахнула невольно выступившую слезу. Кое-как добралась до дома, на ватных ногах по уплывающему миру, по залитой солнцем улице, с шумящей и свистящей болью в голове.
Трясущимися руками распотрошила бандероль, достала записку:
«Анна Борисовна! Прошу Вас, передайте это Марине в руки. Ничего не говорите. Никому. Просто передайте. Возможно, это последнее, о чем я Вас прошу.
Герман».
Ледяными пальцами вложила мать в безвольно лежащую на коленке ладонь Марины крупный перстень с мутно-желтым камнем. Тот моргнул, вздрогнул, и словно лампочка загорелась внутри, засветилась прозрачно-йодистым цветом. Пелена, застилающая глаза молодой девушки, дрогнула. Мир пошел рябью, утопая в солнечном свете, вдруг так внезапно залившем, будто из опрокинутого кувшина, комнату. И только блеск в глазах был реальным, четким. Увидела мать, как недавно тусклые и безжизненные глаза, смотрящие куда-то сквозь этот мир, остановились на ней, они видели ее, они ожили, налились настоящим блеском — живым, переменчивым, как вода в роднике. Кукольные оковы спали. Ладонь сжала холодный перстень, а грудь вздохнула так, словно тысячу лет не могла сделать один-единственный заветный глоток свежего воздуха.
И она вернулась. Удивительным образом морок спал, и девушка отошла от шока, который испытала ранимая и хрупкая психика, столкнувшись с убийством. Теперь Марина могла рассказать все, что видела в тот вечер, — как стала свидетельницей жестокой расправы над родным дядей, как милая и приветливая знакомая обернулась монстром.
— Доченька, доченька моя, — тихо зарыдала мать.
А в молодом чреве что-то вздрогнуло, взбеленилось и сжалось. Словно завязалось в тугой узел и развяжется теперь только новой жизнью. Лоно обхватило узелок, обволокло, чтобы сохранить до поры до времени, уберечь, выносить, а потом выпустить в этот мир — вечный и бесконечный.
50 глава
Колыбельная
Денис Александрович Гришин в последний раз окинул свой маленький пыльный кабинет взглядом. Не то чтобы тоска разъедала его молодую, горячую грудь, но тень какого-то едва зародившегося сожаления промелькнула, шаркнула о пыльные стеллажи и растворилась в позднеосеннем заоконье. Нет, не сожаленье об оставленной работе и аккуратно пронумерованных и подшитых бумажках. В этой бюрократической волоките, которая разительно отличалась от его юношеских представлений, он разочаровался еще тогда, когда дело об убийстве молодого студента забрали в ФСБ, а печальный исход преподавателя с серыми, грустными глазами как-то замялся, а после и вовсе даже разговоры в кулуарах стихли, будто и не было кровавой суздальской ночи.
Совсем случайно до него доползли слухи, что группа омоновцев, ворвавшаяся в двухместный номер скромного гостевого дома, обнаружила странную картину — два бездыханных тела, полностью испустивших кровь, а за ней и дух, и настежь открытое окно, выхолодившее морозным весенним воздухом комнату. И что интересно, продолжали шептаться коллеги, так это странный анонимный сигнал, который получили органы местной полиции всего за час до рокового события. Кто же мог сообщить? Кто этот загадочный аноним? Гришин, конечно, сделал кое-какие выводы, но делиться ими с сослуживцами не стал. Кроме того, говорили, что на оружиях убийства отпечатков несчастных жертв не нашли. Да и жертвы ли? Очень похоже, что парочка порезала друг друга в приступе болезненной ревности — обычная бытовуха, на которую все и списали. А может, и не списали. ФСБ информацией не особо-то делится. Да и насколько слухи достоверны, Гришин тоже не знал.
Соседа по кабинету, как всегда, не было на месте — очередной выезд. Но это даже радовало, не нужно пережидать неловких пауз, предосудительного молчания и читать жалость в глазах. Для всех он — несчастный парень, который не выдержал, сломался, потух, сник, сдулся и еще множество определений.
Ему еще надо заскочить к вдове, у которой сейчас ребенок на руках. Надо же, как устроена жизнь — потерять мужа и обрести дитя. Он выскочил под проникающую осеннюю морось, в объятия пронизывающего своими холодными тощими бестелесными руками ветра. Закутался в пуховик и зашагал крепким, уверенным шагом.
