Васильцев, ясно, не понял ничего, на то он и чокнутый; стряхнул с себя Трехпалого и захромал поскорей своей дорогой. А Федьке-то стало ясно все, потому что Викентий Иванович про такие дела рассказывал. В НКВД держали на службе недобитых беляков, чтобы они такие вот штуки выделывали. Нападут на человека: помнишь то? помнишь сё? Потом его же в НКВД и сдают. Пусть тот хоть землю ест, что ни в какой белой армии не служил — кто ему поверит? Тем более вот он тут, живой свидетель.
Видно, и с Васильцевым такую штуку решил проделать тот энкавэдэшный майор.
В общем, беда!
Головы, однако ж, Федька не потерял — понял, что шныря трехпалого надо позадержать, чтобы тот не донес, пока он, Федька, к Викентию Ивановичу сбегает — тот как раз нынче должен был вернуться.
Когда-то у щипачей кое-какую науку прошел, да и трехпалый этот больно радостен был, мало что замечал вокруг, оттого Федьке удалось, подкравшись, легко вытащить у него из кармана наган, и с тем наганом — наутек. Знал, что за утерю нагана таких из легавки выгоняют запросто.
Шнырь, понятное дело, за ним:
— Стой, стой, сучонок!
Почти что догнал уже.
А Федька тот наган — раз — и в котел со смолой. Тут, у котла, шнырь и стал. Мазурик ему что? Наган главное.
Да поди этот наган достань, когда он уже на дне, а смола густая, как глина.
Не совсем глупый, правда, оказался шнырь, смекнул довольно быстро, что наган можно извлечь, если ту смолу разогреть и выплеснуть на мостовую. Начал под котел подкладывать дровишки.
Ну теперь-то ему надо было не меньше получаса, чтобы как следует разогрелось, а Федька тем временем — на Мясницкую, докладывать.
Викентий Иванович был уже дома. Выслушал — за придумку с наганом похвалил, но от самого известия мрачным стал, каким Федька его прежде не видел.
— Ну-ка, — сказал, — обрисуй-ка мне этого шныря.
Обрисовывать — этому он его еще раньше обучил, и тут Федька не ударил лицом в грязь, не упустил ни одной подробности: лет эдак пятьдесят, рост высокий, шевелюра с залысинами, нос острый, набок слегка и на конце красный, как отмороженный; лицо с боков, как у воблы, сплюснутое; один глаз косит; на руке двух пальцев недостает…
Дальше Викентий Иванович и слушать не стал.
— Ясно, — кивнул он, — Леденцов по прозвищу Муха. Он в царской охранке шпиком был. — И заключил: — Раздавить эту Муху срочно надо, а то, боюсь, много нам доставит хлопот. Полчаса, говоришь, у нас есть? За такое время хорошую цепь не сложишь…
Федька (то есть теперь-то, в этих стенах, уже Викентий) предложил:
— А может — как с Клешней? По роже видно, что выпить не дурак. Подмешать то же, что и Клешне, — он и того…
— Боюсь, Викеша, это не выйдет, — покачал головой Викентий Иванович. — Его сейчас никакой выпивкой не соблазнишь. Наган только отыщет — и сразу помчится докладывать, что-де белого офицера на Сухаревке углядел. Нелегко тогда будет нам спасти этого Васильцева.
— Так если из царской охранки, — размышлял вместе с ним Викентий-младший, — то можно и на понт взять. Там его самого могут за такое прошлое — к стенке.
— Едва ли, — вздохнул Викентий Иванович. — Там, я знаю, сейчас немало таких служит… Да если и к стенке — все равно сперва заставят дать на Васильцева показания. Паршивые, в общем, брат, дела…
И тут Федьку (уж неважно — Федулу, Викентия) вдруг осенило. Два-то он всего слова и произнес, но уже ясно чуял за ними всю цепь.
— Перстень княгинин… — сказал он, и сразу Викентий Иванович изменился лицом. Потому что уж кто-кто, а он подобные цепи умел угадывать безошибочно.
А с перстеньком этим — вот что. Месяца полтора тому назад был на Сухаревке большой шмон — самого Графа брали, главаря всех сухаревских уркаганов. Пальба была, как на всамделишной, наверно, войне. Все мазурики за котлами попрятались, но не разбежались однако: интересно.
Потом пальба прекратилась; Федька из-за своего котла смотрит: ведут. Как раз мимо его котла проводили. Хоть Граф и по рукам связанный, а позади все равно пять человек с наганами шагают. Ну а он себе идет, улыбается, сверкая золотыми фиксами.
А проходя возле Федькиного котла, взял да и в котел тот плюнул. Те, с наганами, и внимания не обратили, а он, Федька, сразу смекнул, что больно уж тяжело тот плевок в смолу плюхнулся. Но виду, ясно, не подал. Тогда же, кстати, и подумал, что смола в котле — иной раз полезная штука, и прикинул в уме, как бы ее еще использовать. Потому сразу и смекнул, что делать с наганом трехпалого шныря.
Ну а в тот день подождал, покуда Сухаревка после шмона притихнет — тогда по-незаметному палочкой в смоле покопался (благо, было ее только на самом донце) и вытащил что-то твердое, тяжелое. Потом, уже на Мясницкой, штуковину эту в керосине отмыл; глядь — перстенек с синим камешком.
Дурень Федька этот перстенек бы, конечно, заныкал, да после попытался бы его какому-нибудь барыге сбыть. Тут бы и конец ему, дураку Федьке. И поделом! Но потому он и был давно уже не Федькой-Федулой, а Викентием, что, как его учили, умом думать начинал. И немедля тот перстенек показал Викентию Ивановичу.
Викентий Иванович про легавские дела откуда-то много знал — свои люди, должно быть, у него там, в легавке, имелись. Перстенек осмотрел и сразу установил, что прежде принадлежал он какой-то княгине Гагариной, а после достался зубному доктору одному. Но и у того задержался ненадолго — с полгода назад нагрянули к нему ночью фартовые люди, самого доктора порешили, всю семью вырезали, денег и золотишка прихватили немало, а заодно, выходит, и перстенек.
Теперь-то ясно, что люди это были Графа, и стало быть, его, Графа, по перстню мигом привязали бы к тому налету на квартиру доктора, оттого и избавиться от него Граф поспешил.
Но фартовый-то люд числит, что перстенек у легавых теперь, раз Графа с ним повязали. И если перстень этот кто-нибудь продавать надумает — как пить дать башку ему тут же оторвут: перстенек-то засвеченный.
Однако же на всякий случай Викентий Иванович перстенек подальше спрятал — вдруг впишется в какую-нибудь из его хитрых цепей.
И вот теперь…
Тут была даже дважды Федьки-Викентия заслуга: и перстень он добыл, и своей головой додумался, как этот перстень к делу Тайного Суда приспособить…
Ну а дальше было так. Федька двинулся обратно на Сухаревку и поспел как раз к тому времени, когда трехпалый уже извлек из смолы свой наган и, зло матюгаясь, оттирал его тряпицей.
Вдруг рядом с ним появился кто-то усатый, в хорошей кожанке. Пару слов шнырю кинул — и зашагал не спеша в обратную сторону.
Да, умел облик менять Викентий Иванович, тут ничего не скажешь! Даже Федька его в этой кожанке не вмиг узнал.
Вздохнул трехпалый, пошел следом за ним. А Федька по-незаметному — сзади. Так, втроем, хоть вроде и порознь, дошли до дома на Мясницкой. Федька вошел с черного хода, а трехпалый вслед за Викентием Ивановичем — с парадного.
