Их можно понять, они не торопятся в ту темную яму, куда им рано или поздно предстоит быть низринутыми, — в яму, в лучшем случае, забвения. А сколько их! Они верны культу — все остальное им кажется зыбким, неверным, начиненным всяческими последствиями, утратой их привилегий и страшит их больше всего».
Александр Трифонович чувствовал настроения огромного партийно-государственного аппарата. Через полгода Хрущева отправили на пенсию. На первом же заседании нового партийного руководства, посвященном идеологическим вопросам, секретарь ЦК Суслов высказался необычно зло:
— Когда стоял у руководства Хрущев, нам был нанесен огромнейший вред, буквально во всех направлениях, в том числе и в идеологической работе. А о Солженицыне сколько мы спорили, сколько говорили. Но Хрущев же поддерживал всю эту лагерную литературу. Нужно время для того, чтобы исправить все эти ошибки, которые были допущены за последние десять лет.
Суслов четко сформулировал позицию: ошибочно то, что делал Хрущев, а не Сталин. Вся кампания десталинизации — одна большая ошибка. При Сталине хорошего было больше, чем плохого, и говорить следует о хорошем в истории страны, о победах и достижениях. О сталинских преступлениях — забыть. Те, кто отступает от линии партии, должны быть наказаны.
Брежнев сокрушался:
— ХХ съезд перевернул весь идеологический фронт. Мы до сих пор не можем поставить его на ноги. Там говорилось не столько о Сталине, сколько была опорочена партия, вся система… И вот уже столько лет мы никак не можем это поправить.
Леонид Ильич, вознесенный еще Сталиным на олимп (об этом мало кто задумывается), в душе сохранил восхищение вождем и считал катастрофой не сталинские преступления, а их разоблачение. Он хотел оставить в памяти народа достижения и победы, порядок и дисциплину, связанные с именем Сталина, и забыть массовые репрессии, концлагеря, нужду и попрание демократии. Вот почему брежневский аппарат был бескомпромиссен в борьбе за историю.
«На глазах со всей очевидностью отменяются явочным порядком ХХ и XXII съезды — со всем их существеннейшим содержанием и духом, — записал в дневнике 21 апреля 1968 года Александр Твардовский. — Отменяются так последовательно, будто наверху есть уже и документ об отмене, только секретный, — все секретно, все безгласно, даже то, что ясным ясно. Делается это какой-то частью (не малой!) с упоением. А все опять по возрождающейся инерции одобряют, аплодируют, — нет, даже не по инерции, а по глубокой усталости и безразличию, — все встают, встану и я, чтобы не быть взятым на заметку».
Почему крупные чиновники не желали отречься от Сталина и после его смерти? А что же им — признать на старости лет, что они трепетали перед преступником, погубившим столько людей? Признать, что маршалами и министрами их сделал преступник? Перечеркнуть собственную жизнь?.. А вот если Сталин великий, то и они великие.
Однажды в небольшой кампании, где присутствовал член президиума ЦК Анастас Иванович Микоян, речь зашла о том, почему так медленно проходит процесс реабилитации жертв сталинских репрессий. Вдруг Микоян поднялся с места так стремительно, что все обомлели.
— Почему мы, — сказал Анастас Иванович, — устраивали видимость судебного разбирательства… вместо того чтобы реабилитировать всех сразу? Потому что остерегались, как бы наш народ окончательно не уверился в том, что мы — негодяи.
Мгновение Микоян помедлил. Потом заключил:
— Негодяи! То есть те, кем и были мы на самом деле!
Немалому числу людей служба в ГУЛАГе и на Лубянке не просто предоставляла средства к существованию, но и создавала привилегированный образ жизни. В системе НКВД служил примерно миллион человек, вместе с семьями это несколько миллионов, для них в существовании ГУЛАГа не было ничего ужасного. А если еще учесть партийный и государственный аппарат и их семьи?
Но были и соображения иного порядка, важные и для чиновников молодого поколения, начавших карьеру после Сталина. Они не несли никакой ответственности за прошлое. Но тоже защищали беспорочность вождя — по принципиальным соображениям. Если согласиться с тем, что прежняя власть совершала преступления, значит, придется признать, что и нынешняя может как минимум ошибаться. А вот этого они никак не могли допустить. Народ должен пребывать в уверенности, что власть, люди у власти, хозяин страны всегда правы. Никаких сомнений и никакой критики!
На идеологических совещаниях звучали требования «вступиться за годы культа личности, перестать чернить прошлое и печатать литературу, которая воспитывает героизм и патриотизм».
Целинная эпопея
Весьма популярна приписываемая британскому премьер-министру Уинстону Черчиллю фраза о Сталине: «Он принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой». Черчилль, правда, никогда этого не говорил. Владеющий английским языком может проштудировать его сочинения и сам в этом убедиться.
В реальности Сталин «принял страну» не с сохой, а в период расцвета НЭПа, когда Россия не только сама себя кормила, но и экспортировала хлеб. А вот Хрущев принял у Сталина страну полуголодной.
— Хлеб продавали за границу, а в некоторых районах люди пухли от голода, — вспоминал Никита Сергеевич. — Да, товарищи, это факт, что в сорок седьмом году в ряде областей страны, например в Курской, люди умирали с голоду. А хлеб продавали.
В пятьдесят третьем собрали всего тридцать миллионов тонн зерна. По потреблению продуктов на душу населения страна осталась на дореволюционном уровне. Первый секретарь столичного горкома Екатерина Алексеевна Фурцева после смерти Сталина говорила на пленуме ЦК:
— Возьмите Москву, которая всегда находилась в более благоприятных условиях по сравнению с другими городами страны. Даже в Москве до последнего времени хлеб отпускали в одни руки не более килограмма. В Москве, которая находится в особых условиях, хлеб продавали с примесью — около сорока процентов картофеля и прочего.
Сталин разорил деревню. По сравнению с 1928 годом (последний год до массовой коллективизации и раскулачивания) поголовье скота уменьшилось, а население-то росло! После войны крестьян еще и обложили непосильными налогами. Чтобы не платить, крестьяне забивали скот, отказываясь даже от коровы (а это же молоко для детей!), вырубали сады и деревья.
— Я ездил в родную деревню, — вспоминал Хрущев, — зашел к двоюродной сестре. У нее хороший сад. Я ей говорю: «У тебя замечательные яблони». А она: «Осенью срублю из-за налогов».
Результат? В августе 1953 года на пленуме ЦК выяснилось, что после повышения налоговых ставок денег в бюджет стало поступать меньше.
— А мы содержали огромную армию фининспекторов, которые ходили по дворам и собак дразнили, — доложил на пленуме Хрущев товарищам по партии. — Люди покупали поросенка, старались подкормить, пока фининспектор не пришел, а за день до прихода — зарезать. Зачем это нужно? Что же это — наши враги? Что в том, что человек откормил поросеночка пудов на пять-шесть, сам скушал и на рынок дал? Разве это плохо? Разве это угрожает нашему социалистическому строю? Нет. Глупость была.
