А к концу пятидесятых люди двинулись в обратную сторону — из деревни в города. Хрущев сделал великое дело — освободил крестьянина от крепостничества. С февраля пятьдесят восьмого крестьяне стали получать паспорта. Этого права они были лишены постановлением ЦИКа и Совнаркома от 27 декабря 1932 года. Паспорт в руке открыл сельской молодежи дорогу в город, где было комфортнее и интереснее, где можно было учиться, найти работу по вкусу и жить в приличных условиях.
До пятьдесят восьмого года крестьяне могли уехать из колхоза, только получив справку из сельсовета или от председателя колхоза. А тем запрещали отпускать людей.
По старому закону все молодые люди, выросшие на селе, автоматически в шестнадцать лет зачислялись в члены колхоза, даже если они этого не хотели. Они бежали из деревни под любым предлогом. Обычно не возвращались после службы в армии.
При Хрущеве колхозникам, желающим уехать, стали давать временные паспорта, и они обретали свободу передвижения. Правда, окончательно право на паспорт крестьяне получили, только когда 28 августа 1974 года появилось постановление ЦК и Совмина «О мерах по дальнейшему совершенствованию паспортной системы в СССР» (инициатором постановления был министр внутренних дел Николай Анисимович Щелоков).
За четыре последних хрущевских года, с шестидесятого по шестьдесят четвертый, из деревни в город ушло семь миллионов сельских жителей. В принципе сокращение сельского населения — явление нормальное и прогрессивное, когда является следствием роста экономического прогресса в сельском хозяйстве. Но вот этого как раз и не было! Советское сельское хозяйство оставалось отсталым, и исчезновение молодых людей было для него болезненным.
Желание покинуть деревню усиливалось нелепыми хрущевскими идеями, когда крестьян лишали приусадебного хозяйства, вынуждали сдавать домашний скот, когда взялись укрупнять колхозы и сселять деревни. Возможно, замысел был неплох — создать современные агрогорода, более комфортные, удобные для жизни. А обернулось все разорением привычной жизни. И наконец, огромные деньги и ресурсы съедала гонка вооружений. Ракеты, которые так восхищали Никиту Сергеевича, подрывали экономику.
Сельскому хозяйству дорого обошлась борьба Хрущева против приусадебных участков и домашнего скота.
— Наличие больших приусадебных участков и скота в личной собственности стало серьезным препятствием на пути развития производства, — доказывал глава партии и правительства.
Он опасался, что теперь, когда отменили сдачу мяса и молока государству, все заведут скот, а кормить станут хлебом, которого и так не хватает:
— По существу, открыты каналы для скармливания огромного количества хлеба скоту.
На июньском пленуме 1959 года Хрущев потребовал запретить горожанам держать коров, коз, свиней. Немедленно приняли соответствующий закон. Он верил, что колхозы и совхозы накормят страну, а личное хозяйство отвлекает от общественно полезного труда. А ведь подсобное хозяйство давало крестьянам половину их дохода, больше половины овощей, мяса и молока (см.: Отечественная история. 2000. № 1). Борьба с личными огородами и домашним скотом усугубили продовольственный кризис 1962–1963 годов.
Не зная, что предпринять, Хрущев реорганизовал систему управления сельским хозяйством. Создал производственно-территориальные управления. Разделил обкомы и крайкомы на промышленные и сельские. Наивно полагал: появятся конкретные чиновники, которые отвечают за сельское хозяйство, будет больше отдача.
10 октября 1938 года Сталин говорил о задачах партийной пропаганды по случаю выхода в свет «Краткого курса истории ВКП(б)», сборника догм, на котором воспитывались поколения партийцев. Между делом заметил:
— Товарищ Хрущев думает, что он до сих пор остается рабочим, а между тем он интеллигент. (Веселое оживление в зале.) Он перестал быть рабочим, потому что живет интеллектом, работает головой, отошел от физического труда, вышел из среды рабочих.
Но Никите Сергеевичу отчаянно не хватало образования. В 1922 году Хрущев пошел учиться на рабфак, проучился три года. В 1929-м его зачислили слушателем Промышленной академии, а в мае 1930-го избрали секретарем бюро ячейки академии. И трехгодичного курса он не окончил. Первый секретарь попадал под обаяние таких мистификаторов, как Трофим Денисович Лысенко, обещавших немедленное решение всех проблем в сельском хозяйстве, и следовал их советам.
Видные ученые-биологи доказывали, что деятельность «народного академика» идет во вред сельскому хозяйству. Ни один из обещанных им чудо-сортов пшеницы так и не появился. Зато он успешно мешал другим биологам внедрять свои сорта, выведенные в результате долгой селекционной работы. Но Хрущев считал Лысенко полезнейшим практиком.
Виталий Сырокомский (на которого автор этой книги уже не раз ссылался), назначенный редактором «Вечерней Москвы», 31 мая 1963 года был приглашен на совещание в ЦК КПСС. Он пометил в записной книжке, что первый заместитель заведующего идеологическим отделом ЦК Владимир Снастин распекал руководителей средств массовой информации: «В некоторых изданиях продолжается травля нашего крупного ученого академика Лысенко. Это сделал ленинградский сельскохозяйственный журнал. Издательство «Медгиз» выпустило книжку, в которой опять поносится Лысенко. Под флагом свободы печати проводятся групповые интересы!»
Известный ученый Николай Шмелев, женатый на внучке Хрущева — Юлии Леонидовне, вспоминал, как однажды дома у первого секретаря вспыхнул скандал из-за Трофима Лысенко. Спровоцировала его Рада, дочь Никиты Сергеевича, которая работала в журнале «Наука и жизнь». Она спросила отца, не опасается ли он, что учиненный лысенковцами разгром генетики может оказаться столь же пагубным, как и запрет кибернетики при Сталине. Раду Никитичну поддержал брат Сергей, трудившийся в конструкторском бюро создателя ракетной техники Владимира Николаевича Челомея.
Аджубей тоже пытался что-то сказать, но Хрущев его оборвал:
— Вы, Алексей Иванович, член ЦК и не имеете права идти вразрез с партией.
«Никита Сергеевич, — вспоминал Шмелев, — мрачнел, багровел, огрызался, как затравленный волк, от наседавшей на него со всех сторон родни, что-то несвязное такое возражал… А потом как грохнет кулаком по столу! Как закричит в полном бешенстве, уже почти теряя, видимо, сознание… Господи, как страшно было! Ну сейчас, прямо сейчас удар хватит человека. Прямо на глазах…
— Ублюдки! Христопродавцы! Сионисты! — бушевал советский премьер, грохоча по столу кулаком так, что все стаканы, все тарелки, вилки, ножи прыгали и плясали перед ним. — Дрозофиллы! Ненавижу! Ненавижу! Дрозофиллы-ы-ы-ы — будь они прокляты!
Ни до, ни после я его таким больше не видел никогда. Конечно, охваченная ужасом семья мгновенно смолкла. И он вдруг тоже так же внезапно, как и начал, замолчал, с шумом отбросил от себя стул и вышел из-за стола».
Рада Никитична хлопнула дверью, уехала и неделю не приезжала к родителям.
Когда Хрущева сняли, Петр Ефимович Шелест возмущался в Киеве:
