Киевлянин Виктор Платонович Некрасов романом «В окопах Сталинграда» положил начало военной прозе. Книга была настолько хороша, что начинающий автор сразу стал знаменитым. Некрасов был человеком очень честным и самостоятельным, поэтому популярность среди читателей и полученная им Сталинская премия недолго спасала его от идеологических надзирателей.
Сейчас уже невозможно установить, присутствовал ли при беседе Гроссмана и Некрасова кто-то третий. Если да, то он, вероятно, и был доносчиком. Если нет, то это означает, что в квартире Гроссмана была установлена аппаратура прослушивания. Замечательный прозаик был включен в состав самых опасных для государства людей, чьим словом так дорожили, что записывали все им сказанное.
«Полагаем целесообразным, — писал председатель КГБ в ЦК, — поручить Отделу культуры ЦК КПСС вызвать Некрасова и провести с ним предупредительную беседу по фактам недостойного коммуниста поведения. Желательно также временно воздержаться от посылки Некрасова в капиталистические страны…»
Записку прочитал Суслов и адресовал лично заведующему отделом культуры ЦК Дмитрию Алексеевичу Поликарпову, который ведал в партаппарате литературными делами. Виктора Некрасова заставили уехать из страны. Василий Гроссман умер рано, так и не увидев свой роман напечатанным. Когда он был опубликован уже в годы перестройки, то стало ясно, что «Жизнь и судьба» — шедевр русской прозы ХХ столетия.
«Я останусь в меньшинстве!»
Окружение Хрущева не одобряло его либеральных акций, критики Сталина, покровительства Солженицыну и Твардовскому, попыток найти общий язык с Западом, намерения сократить армию и военное производство.
В августе шестьдесят третьего отдыхавший в Пицунде Хрущев пригласил к себе Твардовского. Александру Трифоновичу позвонил помощник первого секретаря по идеологии Владимир Семенович Лебедев:
— Я докладывал Никите Сергеевичу. Тот спрашивает: «А он отдыхал в этом году? А то, может быть, мы бы здесь и встретились?..»
В Пицунде Хрущев принял видных советских писателей. После обеда попросил Твардовского прочитать поэму «Теркин на том свете». Много лет Александр Трифонович пытался ее напечатать — не разрешали!
«Чтение было хорошее, — записал в дневнике Твардовский. — Никита Сергеевич почти все время улыбался, иногда даже смеялся тихо, по-стариковски (этот смех у него я знаю — очень приятный, простодушный и даже чем-то трогательный). В середине чтения примерно я попросил разрешения сделать две затяжки…
Дочитывал в поту от волнения и взятого темпа, несколько напряженного, — увидел потом, что мятая моя дорожная, накануне еще ношенная весь день рубашка — светло-синяя — на груди потемнела — была мокра».
Когда Твардовский закончил чтение, раздались аплодисменты. Никита Сергеевич встал, протянул ему руку:
— Поздравляю. Спасибо.
Твардовский попросил у Никиты Сергеевича разрешения «промочить горло». Первый секретарь пододвинул поэту коньяк.
— Налейте и мне, пока врача вблизи нету.
Дослушав поэму, Хрущев обратился к газетчикам:
— Ну, кто смелый, кто напечатает?
Вызвался Аджубей:
— «Известия» берут с охотой.
На аэродроме Лебедев сказал Твардовскому, что Никита Сергеевич просит дать возможность прочесть поэму глазами. Его смутили рассуждения насчет «большинства» и «меньшинства». И по личной просьбе Хрущева Твардовский выкинул вот такие строки:
Пусть мне скажут, что ж ты, Теркин,
Рассудил бы, голова!
Большинство на свете мертвых,
Что ж ты, против большинства?
Я оспаривать не буду,
Как не верить той молве.
И пускай мне будет худо, —
Я останусь в меньшинстве.
Никита Сергеевич не стал вникать в философский смысл стихов Твардовского, а автоматически откликнулся на слова о «большинстве» и «меньшинстве». В меньшинстве не хотел оставаться даже всесильный первый секретарь ЦК.
Но в конечном счете Никита Сергеевич рассорился со всеми.
«Удивительно все же, — писал в дневнике Александр Твардовский, — как такой многоопытный, прожженный, хитрый и комбинаторный человек от политики оказался столь незрячим в отношении собственного, самим им созданного окружения. Не говоря уже о том, что он не заметил всеобщего нараставшего изо дня в день изменения отношения к себе, принимая за чистую монету митинговые аплодисменты «организованных» сборищ на площадях и стадионах, в многотысячных залах и в цинично-подхалимской печати — за выражение любви народной.
Как он не заметил нарастания иронического к себе отношения. Ругают, боятся, даже не любят — это еще полбеды в судьбе государственного деятеля такого масштаба, а когда смеются, перестают слушать, зная все наперед — беда непоправимая».
Некоторых участников тех событий много лет спустя я имел возможность расспросить. Главный вопрос: почему они выступили против Хрущева и не жалели ли потом? Не жалел, по их словам, никто. Хотя на вершине власти есть место только для одного, и основные участники тех событий — за исключением Леонида Ильича Брежнева — скоро впали в немилость.
В основном упирали на то, что Хрущев стал просто опасен для страны. О своих, личных мотивах не упоминали. Но они конечно же тоже присутствовали.
27 февраля 1964 года Твардовский записал в дневнике:
«Мне ясна позиция этих кадров. Они последовательны и нерушимы, вопреки тому, что звучало на последнем съезде и даже на последнем пленуме ЦК, стоят насмерть за букву и дух былых времен.
Они дисциплинированны, они не критикуют решений съездов, указаний Никиты Сергеевича, они молчат, но в душе любуются своей «стойкостью», верят, что «смятение», «смутное время», «вольности» — все это минется, а тот дух и та буква останутся… Это их кровное, это их инстинкт самосохранения и оправдания всей их жизни…
Их можно понять, они не торопятся в ту темную яму, куда им рано или поздно предстоит быть низринутыми — в яму, в лучшем случае, забвения. А сколько их!
Они верны культу — все остальное им кажется зыбким, неверным, начиненным всяческими последствиями, утратой их привилегий, и страшит их больше всего. И еще: они угадывают своим сверхчутьем, выработанным и обостренным годами, что это их усердие не будет наказано решительно, ибо нет в верхах бесповоротной решимости отказаться от их услуг».
Никита Сергеевич умудрился настроить против себя партийный аппарат (разрушая привычную систему управления), армию (сокращая офицерский корпус), КГБ (демонстрируя чекистам неуважение и отказывая им в привилегиях). Он обзавелся таким количеством врагов, что уже не смог всех одолеть.
У высшего эшелона были личные причины не любить Хрущева. Чиновники, достигшие вершины власти, жаждали покоя и комфорта, а Хрущев проводил перманентную кадровую революцию. Он членов ЦК шпынял и гонял, как мальчишек. Обращаясь к товарищам по президиуму, в выражениях не стеснялся:
