— Все выступившие, — сказал Брежнев, — были едины во мнении, что в работе президиума ЦК нет здоровой обстановки, что обстановка сложилась ненормальная и повинен в этом в первую очередь товарищ Хрущев, вставший на путь нарушения ленинских принципов коллективного руководства жизнью партии и страны, выпячивающий культ своей личности. Президиум ЦК с полным единодушием пришел к выводу, что вследствие скоропалительных установок товарища Хрущева, его непродуманных волюнтаристских действий в руководстве народным хозяйством страны допускается большая неразбериха, имеют место серьезные просчеты, прикрываемые бесконечными перестройками и реорганизациями. Президиум ЦК, считая нетерпимым создавшееся положение, единодушно признал необходимым созвать безотлагательно пленум Центрального комитета партии и вынести этот вопрос на обсуждение и решение пленума…
Эти слова Брежнева в стенограмму пленума, разосланную на места, не включили. Если верить правленой стенограмме, то Брежнев почти сразу передал слово секретарю ЦК Михаилу Андреевичу Суслову, который зачитал заранее подготовленное обвинительное заключение по делу Хрущева.
Почему доклад доверили Суслову? Подгорный выступать отказался, Брежнев не спешил вылезать на трибуну. Молодым давать такой политически важный доклад не хотели. Суслов, как официальный партийный идеолог без претензий на первую роль, оказался самой подходящей фигурой.
Его привлекли к заговору в последнюю очередь. Когда с ним завели разговор о необходимости снять Хрущева, он занял осторожно-выжидательную позицию, хотя не мог не чувствовать, что Никита Сергеевич относится к нему пренебрежительно.
Начетчик по натуре, Суслов искал прецедент в истории партии, но не находил: еще никогда руководителя компартии не свергали. Михаил Андреевич озабоченно говорил:
— А не вызовет ли это раскола в партии или даже гражданской войны?
Но, оценив расстановку сил, быстро сориентировался.
— В смещении Хрущева Суслов никакой роли не сыграл, — уверенно говорил тогдашний первый секретарь Московского горкома Николай Егорычев. — Ему просто не доверяли.
Суслов и Егорычев вместе ездили в Париж на похороны генерального секретаря французской компартии Мориса Тореза, скончавшегося 11 июля 1964 года. Егорычева попросили во время поездки аккуратно прощупать Суслова: как он отнесется к смещению Хрущева? В Париже перед зданием советского посольства был садик. Они вдвоем вышли погулять. Чужих ушей нет, и, воспользовавшись случаем, Николай Григорьевич заговорил с Сусловым:
— Михаил Андреевич, вот Хрущев сказал, что надо разогнать Академию наук. Это что же, мнение президиума ЦК? Но это же безумие! Хрущев это произнес, а все молчат, значит, можно сделать вывод, что таково общее мнение?
11 июля на пленуме ЦК Хрущев, раздраженный оппозицией научного сообщества Трофиму Денисовичу Лысенко, разразился косноязычной тирадой:
— Для политического руководства, я считаю, у нас достаточно нашей партии и Центрального комитета, а если Академия наук будет вмешиваться, мы разгоним к чертовой матери Академию наук, потому что Академия наук, если так говорить, нам не нужна, потому что наука должна быть в отраслях производства, там она с большей пользой идет. Академия нужна была для буржуазного Русского государства, потому что этого не было…
Первый секретарь Новосибирского обкома Федор Степанович Горячев рассказывал, что Хрущев уже дал ему указание подыскать в области место, где разместится переведенная из Москвы Академия наук.
Тут стал накрапывать легкий дождичек, Суслов поспешно сказал:
— Товарищ Егорычев, дождь пошел, давайте вернемся.
Осторожный Суслов не рискнул беседовать на скользкую тему даже один на один. А через несколько месяцев, сразу после окончания октябрьского пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, Суслов посмотрел в зал, где сидели члены ЦК, спросил:
— Товарищ Егорычев есть?
Он плохо видел.
Егорычев откликнулся:
— Я здесь!
Суслов довольно кивнул ему:
— Помните нашу беседу в Париже?
На пленуме члены ЦК сориентировались стремительно. Когда выступал Суслов, в нужных местах дружно кричали: «Правильно». Еще недавно они так же поддакивали Хрущеву.
Суслов говорил о мании величия Хрущева, его самовольстве, о высокомерном отношении к товарищам, о том, что поездки первого секретаря носили парадный характер:
— При этом каждая поездка всегда сопровождалась огромными отчетами, публикуемыми и передаваемыми во всех органах печати, по радио и телевидению. В этих отчетах фиксировался буквально каждый чих и каждый поворот Хрущева. Эти отчеты, наверное, набили всем нашим людям оскомину…
Пройдет совсем немного времени, и Суслов будет следить за тем, чтобы газеты и телевидение как можно пышнее освещали «исторические визиты товарища Леонида Ильича Брежнева».
Суслов перечислил «серьезные ошибки» Хрущева, особенно в сельском хозяйстве, поставил ему в вину постоянные реорганизации и перестройки, «поспешность и несерьезность» в международных делах. Михаил Андреевич зачитывал доклад около двух часов. Закончил иезуитски:
— Признавая правильной критику в его адрес, товарищ Хрущев просил разрешить ему не выступать на пленуме.
Единодушно освободили Хрущева от его высоких должностей. Кто-то предложил вывести его и из состава ЦК. Но это требовало тайного голосования, а рисковать не хотели: организаторов устроило бы только единодушное голосование, а его могло и не быть. Никита Сергеевич остался до очередного съезда партии членом ЦК и уехал домой. Ни один из членов Центрального комитета не попросил слова. Никто не задал ни единого вопроса.
Твардовский записал в дневнике:
«Ни тогда, ни теперь никто ничего не спрашивал у народа, даже у партии. Все решается группой в десяток человек, а затем выносится в круглый зал, происходит привычно-автоматическое голосование («прения будем открывать?» — было спрошено и для проформы).
То, что устранение его проведено его же методом, «внутренним оформлением», без обсуждения, без объяснения народу истинных причин, под стыдливым и натянутым «собственным желанием», — это не сулит ничего доброго…
Та же сила, что подняла его на вершину власти, та самая, с помощью которой он устранил даже такое на своем пути препятствие, как Молотов и другие, — она же теперь и стряхнула его с ветки истории — обкомы.
Помню, как на одном из первых его пленумов (по развенчанию Берии) плакал на трибуне один довольно слащавый украинский секретарь обкома: сколько он страху натерпелся в ожидании ареста. Плакал натуральными слезами. Вообще получилось, что «культ личности» — это прежде всего и главным образом тяжелые переживания секретарей обкомов и равных им или вышестоящих в ожидании ночного визита бериевских молодцев.
С первых своих шагов Никита Сергеевич дал гарантии, что больше этого не будет, секретари могут спать спокойно. И тогда в пятьдесят седьмом он позвал их в момент борьбы с «антипартийной группировкой», они явились и отплатили ему верной службой.
