— А почему он послал вас в Румынию?
— Впервые меня отправили туда в начале сентября 1944-го. Я пробыл там три года, хорошо изучил страну, быт и нравы, психологию народа, свободно владел румынским языком, так что в случае необходимости выступал в качестве заправского румына, чему способствовала и моя внешность. Но мне не хотелось оставлять работу в центральном аппарате. Попытался уговорить начальника управления отвести мою кандидатуру. Но куда там: перечить Берии никто не решался.
— Какое впечатление он на вас произвел?
— Это был хитрый, коварный и безжалостный царедворец, идущий по множеству трупов к вершинам власти. Ум у Берии был острый, расчет точный. Он хорошо разбирался в искусстве разведки и контршпионажа.
После прихода в МВД Берия подверг резкой критике деятельность разведки в послевоенные годы и начал энергично заниматься ее перестройкой. Он обновил состав советнических групп в странах народной демократии, поставил во главе молодых и деятельных сотрудников. Потребовал, чтобы они свободно владели языком страны пребывания и могли беседовать с руководителями секретных служб и лидерами государств без переводчиков.
Считая, что отношения с нашими союзниками должны быть более уважительными и доверительными, он настаивал на том, чтобы советники не вмешивались во внутренние дела и не давали рекомендаций по «скользким» делам, особенно тем, которые возникали в результате внутренней борьбы в правящей верхушке, дабы ни у кого не было ни малейшего повода для ссылки на то, что они заведены и реализованы по указанию советских товарищей.
— Какие указания вы получали от Берии?
— Едва я успел немного осмотреться в румынской столице, как 17 июня в Берлине начались выступления рабочих против политики правительства ГДР, которые были подавлены Советской армией. Берия позвонил мне по ВЧ и предупредил: «Головой ответите за то, чтобы такого не случилось в Бухаресте». И приказал каждый день докладывать лично ему или его первому заместителю Кобулову, на котором замыкалась внешняя разведка, об обстановке в Румынии. К Бухаресту подтянули части отборных дивизий румынской армии, которые были сформированы во время войны на территории Советского Союза, подразделения пограничных войск, было усилено патрулирование столицы и окрестностей… В Румынии тогда ничего не произошло.
В день, когда был арестован Берия, у меня умолк аппарат ВЧ. Я не мог дозвониться в Москву. А примерно через месяц меня, как и других старших советников, отозвали: «Вы были назначены без согласования с ЦК КПСС, поэтому вас освобождают от должности. Ждите нового приказа…»
У РУЛЯ ГОСУДАРСТВА
Думать, что тогда все Берию ненавидели, неверно. Когда освободили «врачей-убийц» и наказали тех, кто их посадил, трижды Герой Социалистического Труда академик Яков Борисович Зельдович сказал Андрею Дмитриевичу Сахарову не без гордости:
— А ведь это наш Лаврентий Павлович разобрался!
Были такие настроения среди некоторых людей: «Лаврентий Павлович — единственный защитник и опора».
Алексей Аджубей слышал его выступление на торжественном собрании, посвященном очередной годовщине Октября. Внешне располневший, с одутловатым, обрюзгшим лицом, он был похож на рядового служащего. Одежда сидела на нем мешковато. Но говорил он хорошо, почти без акцента, четко и властно. Умело держал паузы, вскидывал голову, дожидаясь аплодисментов. Доклад ему составили нестандартно.
Профессор и генерал Владимир Филиппович Некрасов, в те годы молодой офицер МВД, вспоминает:
— Лаврентий Павлович — тогда это для меня была фигура безупречная. Песня такая была: «Вперед за Сталиным ведет нас Берия», «Марш чекистов». Авторитет его, по-моему, был непререкаем. Я работал в Казанском военном училище, рядом служили суворовцы из Ташкентского суворовского училища, те вообще боготворили Лаврентия Павловича…
Или, скорее, боялись?
Плана переустройства жизни страны у него не было. Но он жаждал власти и понимал, что надо найти опору в партии в лице секретарей ЦК национальных республик и обкомов. Ему это было труднее, чем Хрущеву. Хрущева первые секретари знали и, хотя относились к нему, может быть, с некоторой иронией, считали его все же своим, человеком. А Берия мог их заставить только бояться себя. Но нельзя на одном лишь страхе держать всю страну.
Весной 1953 года возникло ощущение политического вакуума. Правило коллективное руководство, и партийная пропаганда не знала, кого выделять. Страна впервые осталась без вождя.
Фамилии основных политических руководителей почти не упоминались, о том, что они делали, не сообщалось. В газетах мелькало только имя министра иностранных дел Молотова, который в одиночку посещал дипломатические приемы, получал письма из-за рубежа и на них отвечал. И еще новый председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов исправно награждал передовиков.
Партийные секретари не знали, на кого ссылаться, чьим именем козырять, кому докладывать, и чувствовали себя неуверенно. Слишком сложный пасьянс в Кремле пугал их и раздражал: они хотели определенности.
Берия сделал ставку на национальные республики, союзные и автономные. Он считал, что им должно быть предоставлено больше прав — прежде всего в продвижении местных кадров. Республики злились из-за того, что им на роль всяких начальников присылали людей с другого конца страны, которые не знали ни местных условий, ни языка и не хотели знать, но вели себя по-хозяйски.
Кроме того, его предложения означали бы прекращение борьбы с национализмом, когда, скажем, выдающегося кинорежиссера Александра Петровича Довженко за фильм об Украине отлучили от творческой деятельности. Берия предлагал, напротив, расширить преподавание на родных языках, хотел ввести национальные ордена. Это грело душу местных секретарей. Они могли бы назначать вторыми секретарями не тех, кого им присылали из Москвы, а своих людей.
Он направил в президиум ЦК записки о положении на Украине, в Белоруссии, Прибалтике. В них говорилось о репрессиях и раскулачивании в Литве и Западной Украине, о насильственной русификации и ошибках в кадровой политике. По его запискам немедленно принимались решения о выдвижении национальных кадров, о том, что ведущие республиканские работники должны знать местный язык и на нем вести делопроизводство.
Вилис Круминьш, в 50-х годах второй секретарь ЦК Компартии Латвии, позднее вспоминал, что в июне 1953 года к ним в Ригу поступила записка первого заместителя главы правительства Берии и указание: перевести делопроизводство на латышский язык. Номенклатурных работников, не знающих латышского, откомандировать в распоряжение ЦК КПСС.
Составили список партработников из ста семи человек, которых следовало отправить домой. Позвонили в Москву: как же можно отсылать этих людей, ведь мы только что пригласили их в Латвию? В ЦК угрожающе сказали:
— Не выполните указание, будете нести партийную ответственность. А может быть, и не только партийную.
Некоторые партработники сразу же забыли русский язык. Секретарь республиканского ЦК по идеологии Арвид Янович Пельше, будущий член политбюро, умевший держать нос по ветру, сказал:
