Заместитель министра внутренних дел СССР Михаил Николаевич Холодков, который прибыл в Ужгород для приема арестованных, доложил в Москву: Серов сообщил, что арестованных будет 4–5 тысяч человек. Поступило несколько десятков несовершеннолетних в возрасте от 14 до 17 лет, в том числе 9 девочек. На большинство арестованных не было надлежаще оформленных документов, неясно, за что их арестовали.
Холодков был переведен на службу в МВД всего за несколько месяцев до начала венгерских событий с должности секретаря одного из московских райкомов, до этого он работал на заводе и с чекистскими методами был еще незнаком.
Заместитель министра доложил своему начальству, что произведены явно необоснованные аресты. Серов в ответ сообщил в Москву, что виноват один из командиров дивизий, который отправил учащихся ремесленного училища в Чоп «без согласования с нами». Что касается остальных, то ведь враги никогда не признают свою вину…
Серов докладывал, что восставшими руководили югославы и с ними встречались американские дипломаты, в частности военный атташе. В последующем эти сообщения не подтвердились.
Серов предлагал похитить кардинала Йожефа Миндсенти, который укрылся в американском посольстве. КГБ СССР направил к нему агента с предложением нелегально вывезти его из страны. Но кардинал на провокацию не поддался.
За участие в венгерских событиях 26 военнослужащих получили звание Героя Советского Союза. Серов был награжден вторым орденом Кутузова I степени.
СЕРОВ СПАСАЕТ ХРУЩЕВА
Венгерские события серьезно напугали советское руководство. Они в определенном смысле погасили волну либерализации, которая пошла после XX съезда. Комитету государственной безопасности было приказано выявлять и арестовывать «клеветников» и «ревизионистов». Было арестовано несколько сотен человек.
В декабре 1956 года все партийные организации получили письмо ЦК «Об усилении работы партийных организаций по пресечению вылазок антисоветских, враждебных элементов». Это был серьезный шаг назад от антисталинских решений XX съезда и иделогическая платформа для действий КГБ.
Великая балерина Майя Плисецкая вспоминает, как КГБ сделал ее невыездной: не выпускали на гастроли, за ней следили. Не помогло и обращение к главе правительства Николаю Александровичу Булганину, поклоннику балета и балерин. Знающие люди посоветовали Плисецкой: надо поговорить с самим Серовым. Из министерства культуры по вертушке Плисецкая позвонила председателю КГБ.
Серов сам взял трубку и неприятно удивился:
— Откуда вы звоните? Кто дал мой номер?
— Звоню из министерства культуры…
— Что вам от меня надо?
— Я хотела с вами поговорить…
— О чем?
— Меня не выпускают за границу.
— А я тут при чем?
— Все говорят, что это вы меня не пускаете.
— Кто все?
— Все…
— А все-таки?
Плисецкая сослалась на жену тогдашнего министра культуры Николая Александровича Михайлова:
— Раиса Тимофеевна Михайлова…
— А ей больше всех надо!.. Все решает Михайлов, я здесь ни при чем…
И председатель КГБ бросил трубку. История фантастическая. Никто — ни до, ни после — не решился обвинить самого председателя КГБ в том, что он делает людей невыездными.
Через полчаса в министерство культуры приехали сотрудники отдела «С» (правительственная связь) КГБ и сняли аппарат, которым воспользовалась Плисецкая. Секретаршу, позволившую Плисецкой добраться до вертушки, уволили.
Выездной Плисецкая стала уже тогда, когда Серова в КГБ сменил Александр Николаевич Шелепин. Она написала письмо Хрущеву, и оно возымело действие. Ее письмо обсуждалось на президиуме ЦК. Хрущев, как он сам вспоминает, предложил:
— Давайте разрешим ей поехать за границу.
— Она не вернется. Она останется за границей, — послышались возражения.
— Так нельзя относиться к людям, — доказывал Хрущев свою точку зрения. — Мы сослужим хорошую службу нашему государству, если покажем миру, что больше не придерживаемся сталинских взглядов, доверяем людям. Возьмем крайний случай — она останется. Советская власть от этого не перестанет существовать, хотя нашему искусству будет нанесен чувствительный ущерб.
Точка зрения первого секретаря возобладала. Шелепин пригласил Майю Михайловну:
— Никита Сергеевич вам поверил. У нас тоже оснований не доверять вам нет. Многое из того, что нагородили вокруг вас, — ерундистика. Недоброжелательность коллег. Если хотите, профессиональная зависть. Но и вы много ошибок совершили. Речь и поступки следует контролировать…
В «Независимой газете» опубликована записка председателя КГБ Серова о том, как на события в Венгрии отозвался гениальный физик, будущий лауреат Нобелевской премии Лев Давидович Ландау:
«Ландау родился в семье инженера. Отец его в 1930 году арестовывался НКВД СССР за вредительство, о чем Ландау скрывает. В 1939 году Ландау Л. Д. арестовывался НКВД СССР за участие в антисоветской группе, но был освобожден как видный ученый в области теоретической физики…»
Ландау является весьма крупным ученым в области теоретической физики с мировым именем, способным, но мнению многих специалистов, к новым открытиям в науке. Однако его научная и особенно практическая работа сводится главным образом к выполнению конкретных заданий, которые он выполняет добросовестно.
По своим политическим взглядам на протяжении многих лет он представляет из себя определенно антисоветски настроенного человека, враждебно относящегося ко всей советской действительности и пребывающего, по его заявлению, на положении «ученого раба».
Так, положение советской науки Ландау в 1947 году определил следующим образом:
«У нас наука окончательно проституирована и в большей степени, чем за границей, там все-таки есть какая-то свобода у ученых.
Науку у нас не понимают и не любят, что, впрочем, и неудивительно, так как ею руководят слесари, плотники, столяры. Нет простора научной индивидуальности. Направления в работе диктуются сверху…»
Отождествляя мятежников с венгерским народом и рабочим классом, происходящие события в Венгрии он характеризовал как «венгерскую революцию», как «очень хорошее, отраднейшее событие», где «народ-богатырь» сражается за свободу…
«Наши в крови буквально по пояс. То, что сделали венгры, это считаю величайшим достижением. Они первые разбили, по-настоящему нанесли потрясающий удар по иезуитской идее в наше время…»
«Я считаю, что наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может. Поэтому вопрос стоит о двух вещах. Во-первых, о том, в какой мере внутри этой фашистской системы могут быть улучшения… Во-вторых, я считаю, что эта система будет все время расшатываться. Я считаю, что, пока эта система существует, питать надежды на то, что она приведет к чему-то приличному, никогда нельзя было, вообще это даже смешно. Я на это не рассчитываю…»
