— Господин премьер-министр, но ведь Львов никогда не входил в состав России!
Сталин, подумав, ответил:
— Вы правы, Львов никогда не входил в состав России. Но Варшава-то входила!
Еще Громыко нравилось то, что Сталин был в состоянии сам продиктовать любой документ. Если Сталину в документе что-то не нравилось, он велел кому-нибудь взять карандаш и, покуривая трубку, диктовал новый текст.
Теперь Громыко предстояло налаживать отношения с новым руководством страны, во главе которого стояли трое — Леонид Ильич Брежнев, избранный первым секретарем ЦК, Алексей Николаевич Косыгин, возглавивший правительство, и Николай Викторович Подгорный, который сначала занимал ключевой пост второго секретаря ЦК, а через год стал председателем Президиума Верховного Совета СССР. Расстановка сил в президиуме ЦК была неясна. Помимо официальных трех руководителей очень сильные позиции занимал секретарь ЦК Александр Николаевич Шелепин, которого многие прочили в руководители партии.
Громыко, не раздумывая, сделал ставку на Брежнева и не прогадал. Но правильно поставить себя в новом руководстве было непросто. Когда Андрей Андреевич готовился к выступлению на первом при Брежневе XXIII съезде партии, то его помощникам пришлось написать семнадцать вариантов речи. Он никак не мог сообразить, о чем правильнее и выгоднее всего говорить. Громыко всегда был душой и телом предан тому, кто в данный момент стоял у власти. Министр внешней торговли Николай Патоличев, сидевший в том же высотном здании на Смоленской площади, однажды заметил известному советскому дипломату Фалину:
— Знай, Валентин, в правительстве не любят и не уважают твоего Громыко… Салтыкова бы Щедрина на него…
Зато Брежнев оценил преданность Громыко. Они быстро перешли на «ты», и Леонид Ильич к министру иностранных дел очень прислушивался. У Брежнева были свои проблемы. Он первое время несколько опасался международных дел, чувствовал себя не слишком уверенно. Брежнев в качестве генерального секретаря компартии вел переговоры с коммунистами всего мира. Но с главами западных государств, президентами или премьерами, по протоколу встречались либо глава правительства Косыгин, либо председатель Президиума Верховного Совета Подгорный.
Подгорный был совсем уж темный человек. Однажды он вместе с первым секретарем ЦК компартии Белоруссии Кириллом Трофимовичем Мазуровым побывал на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Во время обеда, устроенного в советском представительстве в Нью-Йорке, Подгорный, вспоминает бывший первый заместитель министра иностранных дел Георгий Маркович Корниенко, сочувственно произнес:
— Трудная у вас, дипломатов, работа. Я бы сроду не смог стать дипломатом.
Мазуров сказал:
— Смог бы, если бы партия приказала.
Подгорный отмахнулся:
— Нет, не смог бы, у меня нет данных для такой работы.
Мазуров не отступал:
— А вот Епишев был у тебя секретарем обкома, а поехал послом в Югославию.
Подгорный искренне удивился:
— Э, скажешь тоже, Епишев — так то ж культурный человек.
Подгорный был очень напористым, самоуверенным и недалеким человеком. К Брежневу относился покровительственно, держался с ним на равных, возможно, видел себя на первых ролях. Николаю Викторовичу нравилось, когда его именовали президентом, и на переговорах с иностранцами он выступал в роли главы советской делегации. На официальных приемах он оказывался хозяином, к нему обращались с тостами и приветствиями иностранные президенты.
Брежнева это злило. Должность Подгорного была декоративной, но он опирался на Украину, где еще недавно работал первым секретарем, на влиятельное украинское руководство и на выходцев с Украины, которых было немало в Москве на ключевых постах. Избавиться от Подгорного Брежневу долго не удавалось. Сначала Леонид Ильич сменил руководство на Украине, поставив в Киеве своих людей, а потом их руками снял Подгорного, которого вывели из политбюро прямо на пленуме ЦК. Для Николая Викторовича это было как гром среди ясного неба.
Председатель Совета министров Косыгин поначалу всерьез претендовал на ведущую роль во внешней политике. Он охотно ездил за границу и принимал иностранных гостей. В политических вопросах был крайне консервативен, если не сказать реакционен. В феврале 1965 года Косыгин поехал в Северный Вьетнам, чтобы сообщить вьетнамцам, что они получат массированную военную помощь. На обратном пути из Ханоя он встретился с Мао Цзэдуном, безуспешно пытался уговорить его снизить накал полемики между двумя странами и даже пригласил его в Москву. На что Мао ответил:
— Я устал, не всегда принимаю участие в заседаниях политбюро и, видимо, скоро умру…
В январе 1966 года в Ташкенте Косыгин почти две недели пытался сблизить позиции президента Пакистана Айюб Хана и премьер-министра Индии Лал Бахадур Шастри. И ему удалось добиться успеха — была подписана Ташкентская декларация. Но, к несчастью, в эту же ночь индийский премьер-министр умер.
Косыгину в июне 1967 года поручили встретиться с американским президентом Линдоном Джонсоном — после шестидневной войны на Ближнем Востоке, когда Израиль разгромил арабские армии. Ему же досталась почти невыполнимая миссия — договариваться в 1969 году с китайцами после боев на острове Даманском. В конце марта в советское посольство в Пекине позвонил Косыгин. Трубку снял дипломат Алексей Иванович Елизаветин. Несколько расстроенный Косыгин сказал:
— Я имею поручение политбюро переговорить лично с товарищами Мао Цзэдуном или Чжоу Эньлаем. Мы пытались связаться с ними по аппарату ВЧ-связи, но на телефонной станции в Пекине сидит какой-то хам, отвечает грубо и отказывается соединять меня с ними. Чем может помочь посольство?
Елизаветин объяснил, что теперь связаться с китайскими руководителями без предварительной договоренности с МИД едва ли возможно. Посольство попросило устроить разговор. Китайский чиновник высокомерно ответил:
— Никакого разговора по телефону быть не может. Если у советской стороны есть что сказать китайскому руководству, то это следует сделать по дипломатическим каналам.
Это был невежливый отказ, о чем Елизаветин доложил Косыгину по телефону в сдержанных выражениях, исходя из того, что переговоры по ВЧ-связи китайцы, естественно, прослушивают.
Первая удобная возможность поговорить с китайцами возникла во время похорон вьетнамского лидера Хо Ши Мина. В Ханой прилетели и Косыгин, и Чжоу Эньлай. Советские дипломаты предложили китайцам организовать встречу, вспоминает посол Валерий Цыбуков, бывший сотрудник секретариата Громыко. Китайцы долго не отвечали. Косыгин полетел домой. Когда он уже сделал промежуточную посадку в Ташкенте, Пекин сообщил, что Чжоу готов встретиться. В политбюро считали, что Косыгину не к лицу поворачивать назад. Но хитроумный Громыко предложил выход. Косыгин из Ташкента все-таки полетит в Пекин, но в официальном сообщении будет сказано, что он сделал остановку в китайской столице по пути домой. Беседа в пекинском аэропорту позволила понизить уровень напряженности между двумя странами.
