Когда Трумэн ссылался на Евангелие, американцы понимали, что он имеет в виду. Но для Сталина ссылки на моральные нормы в политике были либо бессмыслицей, либо хитростью. Когда Соединенные Штаты демобилизовали свою армию, протесты американских дипломатов в глазах Сталина утратили всякую убедительность. Сталину и в голову не приходило, что заинтересованность американцев в свободных выборах в Польше или Чехословакии — искренняя. Приверженность абстрактным принципам казалась ему настолько нелепой, что он просто не верил американцам, и искал другой смысл в их поступках и словах.
В начале февраля 1946 года лейтенант Игорь Сергеевич Гузенко, шифровальщик советского военного атташе в Канаде, попросил у канадцев политического убежища вместе с беременной женой, маленьким сыном и сотней секретных документов. Гузенко рассказал канадской полиции о том, как советская разведка крадет атомные секреты, чтобы создать собственное ядерное оружие. Это укрепило американцев в уверенности, что Советский Союз готовится с помощью атомной войны полностью оккупировать Европу.
Запад отказался признать западные границы Советского Союза — присоединение Прибалтики, западных территорий Украины и Белоруссии, части Восточной Пруссии (нынешняя Калининградская область). Начался раскол Европы. И после Второй мировой войны Соединенные Штаты так и не признали включение в состав СССР трех Прибалтийских республик, Великобритания признала де-факто…
Чтобы скрыть собственную слабость — страна была разорена, — Сталин демонстрировал отчаянную браваду. Он презрительно говорил:
— Атомные бомбы предназначены для того, чтобы пугать слабонервных, но они не могут решить исход войны…
Он играл так убедительно, что на Западе ему поверили. Молотов своими агрессивно-жесткими речами превратил Америку в злейшего врага. Молотов считал отношения с Западом борьбой, в которой мягкость непростительна, уступчивость — недопустима. Отсюда отказ от гибкости и компромиссов. При этом он был готов на любую циничную сделку, если им со Сталиным она казалась полезной.
Польское правительство в эмиграции допытывалось у Молотова: а куда делись офицеры, взятые вами в плен в 1939 году? В тот момент поляки вновь стали союзниками. Часть поляков воевала вместе с Красной армией, остальным бывшим пленным разрешили уехать из Советского Союза, и они сражались вместе с англичанами. Сталин велел Молотову ответить, что исчезнувшие польские офицеры убежали куда-то в сторону Китая… Он мог позволить себе такой хамский ответ, потому что твердо решил, что никакие эмигранты к власти в Варшаве больше не придут. Новое польское правительство может быть только просоветским.
Дипломатия Молотова была лишена маневра и свободы. Это была даже и не дипломатия вовсе. Молотов, как граммофон, повторял одни и те же формулы. Вести с ним дискуссию, направленную на поиск взаимопонимания и выгодного обеим сторонам компромисса, было невозможно. Он был фантастически упрям на переговорах, стоял на своем до полного изнеможения, сражался до последнего патрона. Он шел на уступки, только перепробовав все, даже угрозу прервать переговоры. С Молотовым было тяжело иметь дело в силу свойственной ему педантичности и тяжелого, редкостно упрямого характера. Он вообще был человеком сухим, желчным, занудным.
Иностранные дипломаты говорили, что с Молотовым положительно ни о чем невозможно договориться. Но дело заключалось не только в редкостно упрямом характере Молотова. В стране был один человек, который мог принимать решения. И если этот человек давал Молотову указание, Вячеслав Михайлович не мог от него отступить ни на шаг. Его выживание зависело от умения выполнять инструкции Сталина.
Молотов идеально подходил для сталинской дипломатии. Он старательно избегал новых формулировок и свежих мыслей. Он не любил ничего нового. Это удивляло даже Громыко, хотя он сам был таким же. Но Молотов испытывал патологический страх перед новым словом. Его догматизм поражал и его помощников.
— Верил ли он в победу коммунизма — трудно сказать, — говорил мне многолетний посол в США Анатолий Федорович Добрынин. — Но все он рассматривал через призму борьбы за коммунизм. Во время поездки по Соединенным Штатам сказал, что США — самая удобная страна для социализма и коммунизм там наступит быстрее, чем в других странах… Настроения американцев переломились, России перестали доверять. Но Сталин и Молотов никогда не понимали западные демократии. С Гитлером и Риббентропом им проще было иметь дело.
В 1946 году в администрации Трумэна сформировалась внешнеполитическая концепция Соединенных Штатов: Америка берет на себя глобальную миссию по обеспечению безопасности всех демократических стран, для которых Советский Союз может представить угрозу. Американцы стали исходить из того, что СССР враждебен к западным демократиям, невосприимчив к западной политике умиротворения и неуступчив. Нечего жаловаться и сокрушаться по этому поводу, нужно понять, что это данность. Поэтому противостоять Москве можно только путем твердого сдерживания, противостояния советскому давлению по всему миру. К переговорам и сотрудничеству предлагалось перейти только после перемен в сталинской политике.
В феврале 1947 года британское правительство из экономии прекратило помощь Турции и Греции. Трумэн решил, что он окажет им помощь, чтобы не оставлять эти страны на съедение Сталину. Американцы ждали, что советские войска нападут на Турцию. А в Греции против правительства уже восстали партизаны-коммунисты, которым помогали с территории Югославии и Болгарии.
Новую политику Государственный секретарь Дин Ачесон сформулировал на встрече с конгрессменами в феврале 1947 года:
— В мире остались только две великие державы — Соединенные Штаты и Советский Союз. Со времен противостояния Рима и Карфагена в мире не было такой поляризации сил. Для Соединенных Штатов принятие мер по усилению стран, которым угрожает советская агрессия или коммунистический заговор, равносильно защите самих Соединенных Штатов и равносильно защите свободы, как таковой.
12 марта президент Трумэн в послании конгрессу США провозгласил свою доктрину как политику противостояния советской диктатуре. Помощь Греции и Турции рассматривалась как часть глобальной схватки между демократией и диктатурой.
3 июня 1946 года новый советский посол в США Николай Васильевич Новиков вручил верительные грамоты президенту Трумэну.
«В кабинете из-за большого письменного стола, — вспоминал Новиков, — проворно поднялся и пошел нам навстречу президент. Лицо его было сморщено в улыбку, которая плохо ему давалась, голос его, когда он заговорил, слегка дрожал, как будто от волнения, а в действительности от какого-то дефекта голосовых связок».
Новиков дал интервью американским корреспондентам:
— Я знаю, что народ Соединенных Штатов не желает воевать против Советского Союза или какой-либо иной страны. Я знаю, что Советский Союз никогда не начнет войны против Соединенных Штатов или еще какой-нибудь страны. Таким образом, любые разногласия между нами могут быть улажены.
Молотов напутствовал Новикова:
— Президент пытается запугать нас, одним махом превратить в послушных пай-мальчиков. А мы в ус себе не дуем. Твердо гнем свою принципиальную линию.
