— Вы всё выдумываете. Я не больной. Это вы меня хотите сделать больным. Я здоровый, а это у меня сустав ноет.
Может быть, он не хотел считать себя больным, чтобы не отправили на пенсию, может, искренне не верил, что способен болеть, как и все другие люди.
По просьбе Чазова в Соединенных Штатах заказали мазь, содержащую сердечные препараты. Михаилу Андреевичу сказали, что она снимет боли в суставах. Суслов старательно втирал мазь в больную руку. Лекарство, как и следовало ожидать, помогло. Сердечные боли уменьшились. И Суслов был доволен, назидательно сказал врачам:
— Я же говорил, что болит рука. Стали применять мазь, и всё прошло. А вы мне твердили: сердце, сердце…
В январе 1982 года Михаил Андреевич лег на обследование. Первоначально врачи не нашли у него ничего пугающего. А потом прямо в больнице случился инсульт, он потерял сознание и уже не пришел в себя. Кровоизлияние в мозг было настолько обширным, что не оставляло никакой надежды.
Суслов немного не дожил до восьмидесяти лет. Он долго сохранял работоспособность благодаря размеренному образу жизни и полнейшей невозмутимости. Академик Чазов говорил, что если бы рядом бомба взорвалась, Суслов бы и бровью не повел. И жизнь Михаила Андреевича была легче, чем у Брежнева. Суслов не воевал, не поднимал целину, его не выбрасывали после смерти Сталина из ЦК…
В медицинском заключении говорилось, что Суслов скончался от «общего атеросклероза с преимущественным поражением сосудов сердца и головного мозга, развившимся на фоне сахарного диабета» и «острого нарушения кровообращения в сосудах ствола мозга».
После смерти видных партийных деятелей приезжали сотрудники КГБ и забирали весь их архив. Он поступал в общий отдел ЦК, в распоряжение Черненко. Эта судьба постигла архивы решительно всех — и Хрущева, и Микояна, и многих других. Не удалось забрать только архив Михаила Андреевича Суслова, просто потому, что у него вообще не оказалось никакого архива.
Хоронили его 30 января 1982 года. Прощание проходило в Колонном зале Дома союзов, но особый режим ввели в центре города. Оживленную Пушкинскую площадь, где я тогда работал в журнале «Новое время», перекрыли плотные кордоны милиции и госбезопасности; чтобы пройти в редакцию, располагавшуюся за кинотеатром «Россия», надо было предъявить служебное удостоверение. Горожан, которым нужно было пройти через площадь, не пускали, что только подогревало раздражение и презрение к власти.
Возле кордонов выстраивались очереди. Народ тихо негодовал. Пожилой мужчина, стоявший рядом со мной, довольно злобно произнес:
— Генеральную репетицию устроили!
Он был прав. Со смерти Суслова началось то, что потом стали называть «пятилеткой пышных похорон».
Председателем похоронной комиссии назначили члена политбюро, председателя Комитета партийного контроля Арвида Яновича Пельше. Редактор моего отдела в «Новом времени» покойный Михаил Борисович Черноусов, человек язвительного ума, усмехаясь в усики, одобрил выбор Центрального комитета:
— Ну что же, Арвид Янович — зрелый коммунист. Очень худой, с неподвижным пергаментным лицом.
Пельше был старше Суслова.
В марте 1982 года Брежнева вместе с членами политбюро привели во МХАТ смотреть громкий спектакль по пьесе популярного тогда драматурга Михаила Филипповича Шатрова «Так победим!». По воспоминаниям завлита театра Анатолия Мироновича Смелянского, в правительственную ложу на всякий случай принесли телевизор, поскольку в тот день играло тбилисское «Динамо» — вдруг Леонид Ильич пожелает узнать, каков счет.
Техники из КГБ установили мощные микрофоны и чувствительные наушники — Брежнев плохо слышал. Кандидатов в члены политбюро разместили в директорской ложе на другой стороне зрительного зала.
В наступившей тишине всему залу было слышно, что Леонид Ильич, уже плохо ориентировавшийся в происходящем вокруг него, вслух комментировал спектакль. Как всякий глуховатый человек, он не подозревал, что говорит очень громко. Когда появился Александр Калягин, игравший Ленина, Леонид Ильич спросил:
— Это Ленин? Надо его поприветствовать?
Сидевший рядом невозмутимый Черненко успокоил генсека:
— Не надо.
Когда Калягин беседовал с рабочим (его играл Георгий Бурков), возникла серьезная проблема. Бурков стоял спиной к залу, и Брежнев не слышал актера. Он обратился к Громыко:
— Ты что-нибудь слышишь? Я ничего не слышу. Брежнев покинул зал и вернулся минут через двадцать.
Кто-то из товарищей информировал его о пропущенной им сцене, где Ленин беседовал с американским промышленником Армандом Хаммером:
— Сейчас был Хаммер.
— Сам Хаммер? — поразился Брежнев.
И тут уже зал не выдержал и расхохотался. О трагикомическом посещении Брежневым МХАТа судачила вся Москва.
Брежнев был ко всему равнодушен. Его ближайшие помощники нервничали. Доступ к нему стал ограниченным, влиять стало труднее, а дела в стране шли всё хуже…
Либеральному окружению генерального пришлось несладко.
Николай Николаевич Иноземцев был сильно разочарован. Попытки хоть что-то изменить не удавались. Сначала он верил, что частичные реформы помогут. Говорил, что необходима смена руководства. Надеялся, что более молодые и энергичные люди дело повернут в нужную сторону. А к концу жизни он понял: безнадежно, частные реформы страну не спасут. Перемены нужны кардинальные.
Иноземцев говорил жене:
— Понимаешь, у партии нет будущего. Она создавалась в условиях строгой конспирации, что было логично для условий царизма. Но когда она стала правящей, она сохранила всю ту структуру полностью. Такая партия не может добиться успеха никогда!
Его вдова профессор Маргарита Максимова вспоминала:
— Нужно понять то поколение. Они прошли войну, с огромным энтузиазмом взялись строить послевоенную жизнь. Они возлагали большие надежды на жизнь. Мне слово «патриот» не очень нравится, какое-то оно неуютное, но Иноземцев такой человек. Было, конечно, и желание сделать карьеру, продвинуться. Но всё отступало на второй план, главное — судьба России. Боль ужасная, переживания — вам не передать, что он испытывал, когда видел происходящее. Он так не вовремя родился. Это была трагедия человека, который себя отдал стране, искал какие-то пути выхода из тупика и увидел, что ничего не получается. Иноземцев страдал от этого…
Николай Николаевич был осторожен, хорошо зная пакостные нравы товарищей по партии. Но и это его не спасло. Академик Иноземцев был персоной, приближенной к Брежневу. Его избрали кандидатом в члены ЦК, а потом и членом ЦК КПСС, сделали депутатом Верховного Совета. Всё это были знаки брежневского благоволения, закреплявшие его высокое положение. Брежнев его чуть ли не единственного в своем окружении называл по имени-отчеству. Но эта приближенность к генеральному секретарю ни от чего не гарантировала.
Иноземцев ставил перед собой наивную задачу — открыть начальству глаза на то, что происходит. Главная работа состояла в том, чтобы давать советы власть имущим. Но к концу семидесятых власть постарела и окостенела. Она перестала слушать своих советчиков.
