В августе 1953 года, когда Хрущев стал главой государства, ему положили на стол секретную справку:
«Хотя потребление большинства продовольственных продуктов в СССР в послевоенный период и возросло, тем не менее оно остается еще недостаточным. Общая норма потребления всех продуктов на душу населения в СССР по калорийности равна американской, но по ряду продуктов, особенно по овощам и по продуктам животноводства, нормы потребления отстают от норм потребления на душу населения в США и Англии…
Из этих данных видно, что в СССР меньше потребляется, чем в США и Англии — молока, мяса, яиц и сахара и значительно больше потребляется хлеба и картофеля… Потребление овощей, продуктов животноводства, рыбы и сахара значительно ниже норм, разработанных Институтом питания Академии медицинских наук СССР…»
Все десять лет своего правления Хрущев занимался сельским хозяйством, промышленностью, строительством. Идеологию передоверял другим. Когда ему докладывали о непорядках в этой сфере, взрывался, часто был несправедлив, но это не значит, что он не был способен признать чужую правоту.
Двадцатого июля 1957 года Александр Трифонович побывал у Хрущева. В ЦК его вызвал Дмитрий Алексеевич Поликарпов, который многие годы осуществлял партийное руководство литературой и искусством. Поликарпов обсудил с ним создание Союза писателей РСФСР. А потом повел к Хрущеву.
«Говорил я все то же, что и Поликарпову, — записал в дневнике Твардовский, — то есть то же, что говорю обычно о литературе, о ее нуждах и бедах, о ее бюрократизации и т. п. Часа полтора. От него две-три реплики. Потом он сказал, но в очень приемлемой форме, что у него десять минут на обед осталось, а потом он должен быть там-то».
Никита Сергеевич ощущал особое расположение к Твардовскому как подлинно народному поэту. И не мог не услышать искренности в словах Александра Трифоновича.
— Хорошо рассказываете, — сказал Хрущев, — я хотел бы еще вас послушать и ответить вам. Давайте на этой неделе…
«Вся эта встреча, — записал в дневнике Твардовский, — моя разгоряченность, сумбурность и существенность слов — все это теперь вспоминается как вчерашний хмельной день. Я даже не могу вспомнить, какая на нем была рубашка, — настолько мало меня это тогда занимало и настолько опрометью несся я бог весть куда. Помню только, что лицо у него не такое толстое и глупое, как на фотографиях, а более стариковское, пожухлое, но оживленное внутренним соображением, мыслью, хитростью».
Некоторые наивные фразы Хрущева поэта поразили, например:
— Лучше нам плохое, лакировочное произведение, но наше — оно хоть небольшую пользу сделает, чем талантливое, но не наше.
Провожая Твардовского, Дмитрий Поликарпов уважительно заметил:
— Неужели не понимаешь, что в тебе здесь заинтересованы больше, чем в ком бы то ни было из писателей страны, что ты первый поэт?
Тридцатого июля Хрущев сдержал обещание и пригласил Твардовского. Они разговаривали два с половиной часа. Никита Сергеевич вспоминал «антипартийную группу»:
— Молотов — честный коммунист, но еще Сталин называл его обычно так: «ж… — медный лоб». Каганович — честный коммунист, я его знаю сорок лет. Очень боится, что мы его посадим, а никто его сажать не собирается. Про Маленкова этого (о честности) не скажу. Это — глиста. Он умеет нравиться, культурен, обходителен, к месту может и пошутить, и все. Он втерся в доверие к Сталину. С Берией так дружил, что, как говорится в народе, в нужник вместе ходили…
Поликарпов напомнил первому секретарю ЦК КПСС о «гвозде» в сапоге Твардовского — истории с социальным происхождением, когда райком партии так и «оставил» поэта сыном кулака, не пожелал менять данные в партийных документах.
— Вообще мы могли бы вернуться к этому вопросу, — сказал Хрущев. — Я согласен быть клещами, которые вытянут этот гвоздь.
Твардовский промолчал. (Пометил в дневнике: «Пережил уж я это, и нет сил, нет нужды, нет охоты перемалывать все сначала».) Никита Сергеевич демонстрировал особое уважение к Твардовскому. Провожая, руку жал не менее трех раз:
— Будьте здоровы, будьте ближе к нам, чтоб нам с вами советоваться по делам литературы и искусства. (А не вас, мол, наставлять и т. п.)
Заодно заметил:
— Алигер я бы принял, рад и готов. И Дудинцева бы принял.
Поэтесса Маргарита Алигер подверглась столь же необузданной и несправедливой критике, как и прозаик Владимир Дудинцев. Но встречи с ними так и не состоялись. Идеологический аппарат не допустил. Хрущев доверял личному общению больше, чем бумагам. Если человек нравился, менял свое мнение о нем. Аппарат не хотел, чтобы Никита Сергеевич расположился к этим людям. Дудинцев оставался главной мишенью идеологических атак.
«Я был как бы тем кристалликом, который бросают в насыщенный раствор, чтобы началась кристаллизация, — писал Владимир Дудинцев. — Тут и Никита Сергеевич сказал, тут и наша старая гвардия стариков писателей, сплотившись, начала кричать, кликушествовать, вообразили, что я тот, которого они в 1918 году ставили к стенке. И началось… Василий Смирнов, писатель, одной своей читательнице, которая к нему пришла, сказал про меня: „Мы таких в восемнадцатом году ставили к стенке“».
А внимание первого секретаря ЦК КПСС к Твардовскому было замечено. Чуткий к перемене климата Михаил Андреевич Суслов в мае 1958 года, принимая членов Комитета по присуждению Ленинских премий, задержал Твардовского.
— Я не мог сказать вам при всех, но теперь скажу, что мне очень нравится все, что вы делаете в последнее время. Вы, оказывается, и в прозе… Да, у вас идет накопление на Ленинскую, — сказал он при Фурцевой, полагая, что больше всего этим осчастливит Александра Трифоновича…
По инициативе Хрущева в апреле 1958 года Твардовскому предложили вновь стать главным редактором «Нового мира». Екатерина Алексеевна Фурцева, секретарь ЦК по идеологии, пригласила Твардовского и сделала приятное предложение. Он не торопился с ответом — колебался, взваливать ли на себя такую ношу.
Пятого мая 1958 года он дал Фурцевой согласие. В июне приступил к редактированию журнала. Наступила новая эпоха в духовной жизни советского общества, которую многие связывают в первую очередь с особой ролью «Нового мира». Твардовский отдался работе всей душой. Он переживал и творческий подъем. Это были лучшие для него годы.
Девятого февраля 1960 года Твардовский обратился к Фурцевой с необычной для советской элиты просьбой — не посылать его за границу:
«Глубокоуважаемая Екатерина Алексеевна!
В связи с особыми обстоятельствами, определившимися в последнее время, я должен просить Вас освободить меня от предстоящей поездки в Америку.
Находясь уже в течение месяца в санатории „Барвиха“, я получил возможность без помех обратиться к работе над книгой „За далью — даль“, являющейся главным делом моей творческой жизни уже целого десятилетия…»
Фурцева настолько поразилась — коллеги Твардовского выбивали себе поездки за границу всеми правдами и неправдами, — что просьба поэта была исполнена с особым уважением. 11 февраля утром Твардовский приехал в ЦК. Екатерина Алексеевна сказала:
