В должности «любимой султанши» графиню Сивере скоро сместила Нарышкина, которой в доме ее отца восхищался Миранда. Как-то вечером у обер-шталмейстера обедала императрица. «Шла карточная игра, звучала музыка, танцевали». Екатерина играла в вист с Потемкиным, Сегюром и Мамоновым, а затем подозвала к себе Миранду и беседовала с ним об архитектуре Гранады. Настоящее веселье началось в 10 часов, когда государыня удалилась. «Барышня Нарышкина безупречно сплясала казачка, и... русскую, которая даже сладострастнее нашего фанданго... О, как прекрасно танцует [Нарышкина], как плавны движения ее плеч и талии! Они способны воскресить умирающего!» Светлейший, несомненно, разделял восхищение Миранды талантами этой девицы, потому что через несколько дней «более часа беседовал тет-а-тет с юной Марией Нарышкиной, излагая ей какую-то политическую материю, коей весьма озабочен, а она все повторяла, вздыхая: «Если бы это было правдой!»
[705]
Свита князя, включая Миранду и Нассау, проживала вместе с ним в Лавре, но вела себя далеко не по-монашески. Киев гудел весельем; на украинских жриц Венеры сыпался золотой дождь. В один из дней Миранда и Киселев, один из адъютантов Потемкина, прогулявшись по Подолу, «направились к некой польской еврейке, содержащей подходящих девиц, и она обещала предоставить их на ночь». Однако, когда венесуэлец пришел на «рандеву», «вместо обещанной утром красотки [ему] досталась только не ахти какая полька». Объезжая окрестности Киева, Миранда с сожалением отмечает, что женщины «достойного вида» так напудрены, накрашены и разодеты, что «напоминают французских модисток», и сокрушался, что «проклятая галльская фривольность заразила весь род людской, добравшись даже до глухих украинских сел!»
[706]
Дипломаты пытались понять политический смысл происходящего, но «политические секреты остались между Екатериной, князем Потемкиным и графом Безбородко», — писал Сегюр. Когда французский посланник объявил Екатерине о намерении Людовика XVI созвать Генеральные штаты — событие, ставшее первым шагом к Французской революции, она «выразила [ему] свое удовольствие и с увлечением выхваляла эту меру; она видела в ней несомненный залог будущего восстановления наших финансов и учреждения общественного порядка». Конечно, Екатерина понимала, что означают парижские новости, но писала Гримму, что они не произвели на нее «особого впечатления».
[707]
Императрица готовилась к свиданию со своим бывшим возлюбленным, королем Станиславом Августом. Потемкин решил встретиться с ним первым, чтобы обсудить ход его свидания с Екатериной. Светлейший продолжал считать Польшу своим тылом и усиливал русское присутствие в этой стране. Теперь двумя его главными задачами было завоевать себе положение польского магната и добиться, чтобы Польша поддержала Россию в грядущей войне с турками.
Польские дела были так запутанны и неустойчивы, что Потемкин не придерживался единой политики. Через Ксаверия Браниц-кого он продолжал управлять пророссийской партией, враждебной королю. В конце 1786 года он дополнил эту тактику другой, приобретая в Польше огромные имения, на что имел право как польский дворянин (в 1783 году он продал несколько своих русских поместий, а теперь собирался проститься и с Кричевом). Он сообщил Миранде, что только что приобрел за два миллиона рублей земли площадью более 300 тысяч акров в Польше. Говорили, что на этих землях расположено 300 деревень и проживают 60 тысяч человек мужского пола. Князь заключил сложную сделку с князем Ксаверием Любо-мирским о покупке имений Смила и Мещерич на правом берегу Днепра, в треугольнике принадлежавшего Польше Киевского воеводства, вдававшегося в территорию России. В одной только Смиле на момент смерти Потемкина насчитывалось 112 тысяч душ мужского пола — население целого города. Имение располагало собственной судебной системой и даже небольшой армией.
Имения светлейший покупал на свои деньги, но в конечном счете средства все же брались из казны; это предприятие он считал в такой же мере личным, как государственным. Любомирский был одним из главных поставщиков древесины для Черноморского флота — и именно эти леса покупал теперь Потемкин. Приобретение земель в Польше делало Потемкина польским магнатом, то есть, с одной стороны, закладывало основы его будущего княжества за пределами России, а, с другой, являлось формой аннексии территории, дававшей ему возможность вписаться в польскую государственную систему и подчинить ее России. Екатерина уже пыталась подарить Потемкину герцогство Курляндское и королевство Дакию, если не польскую корону, но пока это не получалось. «В перлюстрации письма Фиц-Герберта в Лондон [...] — записал секретарь Екатерины Храповицкий, — кн[язь] Потемкин из новокупленных в Польше земель, может быть, сделает Tertium quid, ни от России, ни от Польши независимое». Екатерина понимала, чем грозит ее супругу восшествие на престол Павла. В конце того же года Потемкин писал Екатерине: «Покупка имения Любомирского учинена, дабы, зделавшись владельцем, иметь право входить в их дела и в начальство военное». Как все, связанное с Польшей, приобретение Смилы принесло Потемкину массу хлопот, втянув его в переговоры и судебные тяжбы, продлившиеся четыре года.
[708]
Важной опорой Потемкина в Польше был король Станислав Август. Умаляя его власть с помощью коронного гетмана Браницкого и покупки польских земель, Потемкин тем не менее всегда симпатизировал ему — тонкому эстету и покровителю просвещения: их переписка несомненно теплее, чем того требовали дипломатические каноны, во всяком случае, со стороны Потемкина. Князь верил, что союз со Станиславом Августом может обеспечить
России поддержку в войне с Турцией, сохранить русское влияние в Польше и удержать ее от подчинения Пруссии. В качестве польского магната Потемкин мог бы лично командовать польской армией. Всех этих целей легче всего можно было достигнуть через короля.
Но в Киеве поляки сами уронили престиж своего монарха еще до его встречи с Екатериной. «Какими покорными и льстивыми по отношению к князю Потемкину кажутся мне эти пресмыкающиеся перед ним высокопоставленные поляки!» — записал Миранда после ужина у Браницкого. Интриги и адюльтер шли рука об руку; поляки «обманывали друг друга, и сами были обмануты, и обманывали других, и все это с необычайной любезностью». Больше всего они старались возвысить свой престиж в глазах Потемкина, «но его взгляд поймать нелегко, — шутил де Линь, — поскольку у него один глаз, да и тот косой».
[709]
