А Очаковская крепость не сдавалась и не собиралась сдаваться — Хасан-паша, вернувшийся со своей флотлией, доставил в Очаков продовольствие, боеприпасы и полторы тысячи янычар. К стыду русских морских начальников и к ярости Потемкина пополнение дважды поступало в город. Однако вся турецкая флотилия снова оказалась заперта в Лимане под стенами города.
5 сентября Потемкин, Нассау, де Дама и де Линь вышли на шлюпке в Лиман, чтобы осмотреть редут Хасан-паши и обсудить план Нассау — высадить 2 тысячи человек у стены под нижней батареей. Турки начали стрелять крупной картечью и ядрами. Потемкин сидел один на корме, с сияющими на солнце орденами и «выражением спокойного достоинства на лице».
[807]
Общество, окружавшее Потемкина, в особенности пестрая компания из новоиспеченных контр-адмиралов и иностранных наблюдателей, стало постепенно распадаться. Жизнь под стенами Очакова становилась все тяжелее. «Нет воды, — писал де Линь, — мы питаемся мухами; ближайший рынок от нас за тысячу лье. Пьем только вино [...] спим по четыре часа». Рано наступила зима. Лагерь утопал в «снегу и экскрементах».
[808] Лиман зеленел от мертвых тел турок.
Сэмюэл Бентам, подавленный невыносимыми условиями и угнетающим зрелищем, писал домой отчаянные письма. Потемкин, сжалившись над ним, отправил его с поручением на Дальний Восток.
Льюиса Литтлпейджа светлейший заподозрил в стремлении подорвать авторитет Нассау. Американец уверял, что никогда не искал поводов для раздора; князь утешил его, и он вернулся к своему покровителю, Станиславу Августу.
[809]
Джон Пол Джонс, чье незнатное происхождение всегда заставляло его доказывать свои заслуги, был отставлен Потемкиным. Непомерное честолюбие американца раздражало светлейшего. Пола Джонса стали винить во всех неудачах, случавшихся на море. Потемкин приказал ему разбить турецкие корабли, севшие на мель вблизи Очакова, или хотя бы вывести из строя их орудия. Джонс дважды пытался выполнить приказ, но по разным причинам ему это не удалось. Потемкин перепоручил дело Антону Головатому, который «с 50 казаками тотчас сжег, несмотря на канонаду». Американец выразил свое неудовольствие переменой приказа, на что князь отвечал: «Заверяю вас, г. Контр-Адмирал, что в вопросах командования никогда не вхожу в личности, но оцениваю заслуги по справедливости [...] Что же касается моих приказов, я не обязан давать в них отчет и могу переменять судя по обстоятельствам».
[810]
Светлейший доложил Екатерине, что «сей человек неспособен к начальству», и добился его отзыва. «Я вечно буду сожалеть о том, что утратил ваше расположение, — писал Пол Джонс Потемкину 20 октября. — Осмелюсь сказать, что если таких же умелых моряков, как я, можно найти, то вы никогда не встретите сердца более верного и преданного...» Во время их последней встречи Пол Джонс упрекал Потемкина за то, что тот разделил командование флотом. «Согласен, — отвечал светлейший, — но теперь поздно о том говорить». 29 октября Джонс отбыл в Петербург.
[811]
Уехал из-под Очакова и Нассау, раздраженный медленным ходом дел и тоже впавший в немилость у Потемкина. «Счастье [ему] не послужило», — писал Потемкин Екатерине.
[812]
Удалился и принц де Линь. Потемкин написал ему «любезнейшее, очаровательнейшее, трогательнейшее» прощальное письмо. В своем ответе, напоминающем письмо любовника накануне тягостной разлуки, принц просил прощения за то, что причинил огорчение своему другу, однако, добравшись до Вены, стал говорить, что Очаков никогда не будет взят, и делал все, чтобы повредить репутации Потемкина.
Екатерина беспокоилась о славе фельдмаршала и благополучии супруга и послала ему памятное блюдо, брильянт и шубу. «Первое — от щедрот монарших — милость. А вторая — от матернего попечения». Это, добавлял Потемкин с чувством, для него «дороже бисера и злата».
[813]
В конце октября под Очаковом наступили сильные холода. Осматривая траншеи, Потемкин говорил солдатам, что они могут не вставать перед ним: «Главное — не лягте под турецкими пушками». Температура опустилась до минус пятнадцати. Вода в Лимане замерзла.
Графине Самойловой пришлось перебраться к мужу, командовавшему левым флангом. Ее любовнику графу де Дама это причинило серьезные неудобства: «Пробираясь к ней, чтобы оказывать ей знаки внимания, которые она благоволила принимать, я рисковал замерзнуть в снегу».
[814]
Кобенцль сообщал из Петербурга Иосифу, что русская армия страдает «исключительно по вине Потемкина»: «Он потерял целый год перед Очаковым, где от болезней и недостатка продовольствия его армия потеряла больше, чем в двух сражениях». Критики Потемкина, находившиеся далеко от места действия, утверждали, что из-за его нерешительности под стенами крепости погибло 20 тысяч человек и 2 тысячи лошадей.
[815] Говорили, что в госпиталях умирает от сорока до пятидесяти человек ежедневно, а «от дизентерии не излечивается почти никто».
[816] Трудно сказать, сколько умерло на самом деле, но во всяком случае Потемкин потерял меньше людей, чем до него Миних и Румянцев-Задунайский, чьи армии так выкосили болезни, что они с трудом могли продолжать воевать. Что же касается австрийцев, проклинавших Потемкина за Очаков, то они имели право поднимать голос в последнюю очередь: в то же самое время 172 тысячи австрийских солдат были больны и 33 тысячи умерло — больше, чем вся армия Потемкина.
Александр Самойлов, живший в лагере со своим корпусом, писал, что морозы в самом деле «весьма сильны», но армия не страдает, потому что Потемкин обеспечил ее тулупами, шапками и кеньгами — овчинными или войлочными галошами — в дополнение к теплым палаткам.
[817] Выдавали мясо, водку и горячий пунш с рижским бальзамом.
