Цвет татарской конницы составляли татары и спаги, представители турецкой знати. Элита турецкой армии воевала только когда была готова к бою и часто бунтовала: янычары, например, нередко продавали на сторону продовольствие, убивали своих начальников или отбирали у всадников лошадей, чтобы покинуть поле боя. Основную массу войска составляли не получавшие никакого жалования рекруты, собранные анатолийскими вельможами; им предоставлялось мародерствовать. Артиллерия, несмотря на усилия французских советников, сильно отставала от русской. Мушкеты устарели; хотя меткость стрелков была поразительна, частота стрельбы оставалась очень низкой.
Когда все было готово к наступлению, воинственная толпа из сотен тысяч солдат приводила себя в состояние возбуждения при помощи опиума. «Пятисоттысячное войско, — рассказывал Потемкин графу Сегюру, — стремится как река», — и уверял, что знаменитые треугольники построены по принципу убывания храбрости воинов: «В вершине [...] становятся отважнейшие из них, упитанные опиумом; прочие ряды, до самого последнего, замещены менее храбрыми и, наконец, трусами».
[110] Атака, вспоминал де Линь, сопровождалась «ужасными воплями и криками Алла-Алла!» Выдержать такой натиск могла только самая дисциплинированная пехота. Попавшему в плен русскому солдату немедленно отрезали голову с криком «Не бойсь!» — и поднимали ее на пику. Религиозный фанатизм турок «возрастал пропорционально опасности».
[111]
Самым устойчивым против турецких атак оказался строй каре. Турки — «самый опасный, но и самый жалкий противник не свете, — утверждал де Линь. — Они опасны, если позволить им пойти в наступление; жалки, если мы их опережаем». Спаги или татары, «роясь как пчелы», обступали русские каре и гарцевали вокруг, доводя себя до изнеможения. Но румянцевские каре, по-прусски вымуштрованные, связанные между собой егерями, продвигались вперед под прикрытием казаков и гусар. Опрокинутые в одном месте, турки либо разбегались, как зайцы, либо стояли насмерть. «Страшная резня», — рассказывал Потемкин, вот чем обычно все кончалось. «Турки обладают врожденным воинским инстинктом, который делает их превосходными солдатами; однако они способны только на первое движение и не в состоянии продумать следующий шаг [...] Смешавшись, они начинают вести себя как сумасшедшие или как малые дети».
[112]
Именно так и случилось, когда румянцевские каре атаковали лагерь при Ларге, встречая удары турок стоическим терпением и артиллерийским огнем. 72 тысячи турок и татар оставили свои укрепления и бежали. Потемкин, прикомандированный к корпусу князя Репнина, атаковал укрепления крымского хана и, «предводя особливой каре, был из первых в атаке укрепленного там ретран-шамента и овладении оным», — рапортовал Румянцев. Получив очередную награду, орден Георгия 3-ей степени, он послал императрице благодарственное письмо.
[113]
Стремясь предупредить соединение армий Румянцева и Панина, новый великий визирь выступил с главным турецким войском. Он переправился через Дунай и пошел вверх по Пруту. 21 июля 1770 года, чуть южнее Ларги, Румянцев вывел свою 25-тысячную армию навстречу 150 тысячам великого визиря, вставшим лагерем за тройным укреплением у озера Кагул, — и решил атаковать, невзирая на огромное неравенство сил. Опираясь на опыт предыдущего сражения, он выставил перед главными турецкими силами пять каре. Кавалерия Потемкина защищала обозы от «нападения многочисленных татарских орд [...] чтобы прикрыть армию с тыла». Давая Потемкину это поручение, Румянцев сказал ему: «Григорий Александрович, доставьте нам пропитание наше на конце шпаги вашей».
[114]
Турки, ничему не научившиеся при Ларге, не ожидали подобной дерзости, яростно сражались весь день — и отступили, оставив на поле 138 пушек, 2 тысячи пленных и 20 тысяч убитых. Румянцев прекрасно воспользовался этой победой, спустившись к низовьям Дуная: 26 июля Потемкин помог Репнину взять Измаил, а 10 августа — Киликию. 16 сентября генерал Панин штурмом взял Бендеры, и наконец Румянцев завершил кампанию, взяв 10 ноября Браилов.
Чтобы ударить по турецкому тылу, Екатерина отправила Балтийскую эскадру в Средиземное море, через Северное море, Ла-Манш и Гибралтар. Главнокомандующий Алексей Орлов никогда не воевал на море; реально флотилией командовали два шотландца — Джон Элфинстон и Сэмюэл Грейг. Несмотря на все усилия Петра Великого воспитать русских моряков, в дальние плавания ходили только ливонцы и эстонцы. Русских морских офицеров было очень мало, подготовка их никуда не годилась. Когда Элфинстон прямо сказал Екатерине, что он думает о русских мореходах, она отвечала: «Невежество русских объясняется молодостью, а невежество турок — дряхлостью».
[115] Русской экспедиции помогала Англия: в те времена «восточный вопрос» в Лондоне еще не поднимался. Напротив, врагом Англии была Франция, а Турция — союзником французов. Когда русские суда достигли британских берегов, большая их часть нуждалась в ремонте, 800 матросов были больны. Можно представить себе, какое зрелище являли измученные качкой русские, пополнявшие запасы воды в Гулле и Портсмуте.
Собрав суда в Ливорно, орловский флот наконец вошел в османские воды. После неудачной попытки поднять восстание греков и черногорцев Орлов нерешительно атаковал турецкий флот у острова Хиос. Турки отошли в Чесменскую бухту. В ночь с 25 на 26 июня 1770 года российские брандеры вошли в бухту и подожгли турецкий флот. «Битком набитая кораблями, порохом и пушками, — писал барон де Тотт, наблюдавший за боем с турецкого берега, — бухта превратилась в огнедышащий вулкан, поглотивший все морские силы Турции разом».
[116] Это было самое страшное поражение Турции после битвы при Лепанто. Турки потеряли 11 тысяч человек. Алексей Орлов хвастался императрице, что вода в заливе сделалась красной. : <
Когда новость о Чесменской победе вскоре после известия о Кагульском сражении достигла Петербурга, столица возликовала. Служили благодарственные молебны; для каждого матроса была выбита медаль с краткой надписью: «Я был там». За кагульскую победу Екатерина наградила Румянцева фельдмаршальским жезлом и повелела воздвигнуть обелиск в Царскосельском парке, а Алексей Орлов получил титул графа Чесменского. Такого триумфа Россия не ведала со времен Полтавы. Слава Екатерины росла — особенно в Европе: больной Вольтер был готов пуститься в пляс от радости по поводу истребления такого множества варваров.
Потемкин решил воспользоваться успехом и в ноябре 1770 года, когда военные действия прекратились, отпросился у Румянцева в Петербург. Враги Потемкина утверждали, что Румянцев был рад избавиться от него. Однако полководец несомненно восхищался умом и воинскими доблестями Потемкина и одобрял поездку в столицу, поручив защитить свои интересы и интересы армии. Его письма к своему протеже дышат таким же отеческим духом, как письма Потемкина к нему — истинно сыновним.
