27 июля в Ораниенбауме начались торжества по случаю победы над турками, но Екатерина продолжала с тревогой следить за событиями на Волге.
Отступление Пугачева немногим отличалось от наступления. К нему по-прежнему присоединялись крестьяне и казаки, сдавались города, звонили колокола и горели усадьбы. 6 августа был разграблен Саратов, где Пугачеву присягнули священники. Были повешены 24 помещика и 21 чиновник.
Добравшись до Царицына, Пугачев убедился в том, что самозванцам нет чести в своем отечестве. Казаки узнали в «Петре III» Емельяна Пугачева и отказались идти за ним. Он двинулся дальше вниз по Волге с 10 тысячами человек, но был арестован своими же приближенными. «Вы хотите изменить своему государю?» — воскликнул он, — но «анператор» уже утратил свою власть. Атаманы выдали его правительственным войскам в Яицком городке — там, где восстание началось год назад. Между честолюбивыми полководцами — Павлом Потемкиным, Петром Паниным, Иваном Михельсоном и Александром Суворовым — разгорелась склока за право считаться «поимщиком» Пугачева, хотя по сути это право не принадлежало ни одному из них. Суворов передал бунтовщика Петру Панину, который не позволил Павлу Потемкину допросить его. С августа по сентябрь они отправляли в Петербург рапорт за рапортом; письма, противоречащие одно другому, иногда приходили в столицу в один день. Теперь, когда гроза миновала, эта борьба и раздражала, и смешила Екатерину и Потемкина. «Голубчик, Павел прав: Суворов тут участия более не имел, как Томас, — писала императрица, сравнивая успехи Суворова с заслугами своей собачки, — а приехал по окончании драк и по поимке злодея».
[217] Потемкин выражал всеобщее ликование в письме к Петру Панину: «Мы все исполнены радостью, что наконец покончено с бунтовщиком».
Рвение Панина дошло до того, что он убил нескольких свидетелей. Добравшись до самозванца, который, как выяснилось, служил под его командованием при Бендерах, он ставил его на колени и бил по лицу, причем повторял это для каждого любопытного посетителя — за исключением Павла Потемкина, которому на самом деле и полагалось допрашивать плененного злодея. Екатерина II Потемкин разрубили этот гордиев узел, распустив Казанскую комиссию и создав для следствия по делу Пугачева Особую комиссию при Тайном департаменте Сената в Москве, куда был назначен Павел Потемкин — но не Петр Панин. Потемкин, несомненно, хлопотал за своего троюродного брата. «Я надеюсь, что все распри и неудовольствия Павла кончатся, как получит мое приказание ехать к Москве, — писала ему Екатерина, соединяя, как всегда, в одном письме дела политические и частные: — Пожалуй, возврати ко мне письмы Пе[тра] Ивановича]. Ответ нужно сочинить и разрешить некоторые запросы его. А я, миленький, очень тебя люблю и желаю, чтоб пилюли очистили все недуги. Только прошу при них быть воздержан: кушать бульон и пить чай без молока».
[218]
Петр Панин предлагал объявить, что убийцы представителей властей и их сообщники будут преданы смерти через отрубание рук, ног и головы, а их тела положены на площадях. Деревням, где были учинены убийства, надлежало выдать виновных, из коих каждого третьего ожидала виселица; в случае отказа выдавать злодеев каждого сотого мужика следовало вешать за ребра, а прочих пороть. Екатерина, однако, не одобрила таких мер.
Панин писал Екатерине, что «приемлет с радостью пролитие проклятой крови государственных злодеев на себя и на чад [своих]».
[219] Древняя казнь, к которой предлагал прибегнуть Панин, предполагала протыкание грудной клетки преступника железным крюком и подвешивание на глаголи — старинной виселице с длинной перекладиной. Екатерина опасалась, что такие меры едва ли упрочат ее европейскую репутацию, но Панин уверял, что они необходимы для устрашения черни. Виселицы ставили на плоты и пускали вниз по Волге. Впрочем, учитывая размах восстания, смертных приговоров было вынесено не так уж много: официально к смертной казни были приговорены всего 324 человека, включая изменивших государству священников и дворян, — цифра, вполне сопоставимая с масштабом репрессий в Англии после Каллоденской битвы 1746 года.
[220]
Яицкое казачье войско было распущено, а станицу Зимовеевскую — родину Пугачева — Екатерина, предвосхищая советскую традицию именования населенных пунктов в честь руководителей государства, переименовала в Потемкинскую.
В начале ноября Пугачев был доставлен в Москву, как опасный зверь, в специально построенной железной клетке. Москвичи заранее предвкушали кровавое зрелище. Екатерину это беспокоило: восстание уже нанесло чувствительный ущерб ее славе философа на троне.
Вместе с Потемкиным она приняла тайное решение о смягчении казни — поразительное для времени, когда смертные приговоры в Англии и Франции приводились в исполнение с изощренной жестокостью. В Москву были посланы генерал-прокурор Вяземский и секретарь Сената Шешковский, который, как Екатерина сообщала Потемкину, «имеет особый дар допрашивать простолюдинов». И тем не менее Пугачева не пытали.
Екатерина старалась лично досматривать за ходом следствия, естественно, привлекая к делу Потемкина. Она посылает своему главному советнику проект Манифеста «о преступлениях казака Пугачева». Больной Потемкин не отвечает. Императрица настаивает: «Изволь читать и сказать нам о сем, буде добро и буде недобро». И, возможно, на следующий день, снова торопит его: «Превозходительный Господин, понеже двенадцатый час, но не имам в возвращении окончания Манифеста, следственно, не успеют его переписывать, ни прочесть в Совете [...] буде начертания наши угодны, просим о возвращении. Буде неугодны — о поправлении». Возможно, Потемкин действительно был болен — или занят подготовкой московских торжеств. «Душа милая, ты всякий день открываешь новые затеи».
[221]
Суд открылся 30 декабря 1774 года в Большом Кремлевском дворце. 2 января 1775 года Пугачев был приговорен к смертной казни четвертованием и отсечением головы. Вспарывания живота и потрошения заживо не предполагалось — эта выдумка принадлежала британской цивилизации. И все же москвичи с нетерпением ожидали увидеть, как злодею отрубят сначала руки и ноги, а потом голову. У Екатерины были иные планы. Она объявила генерал-прокурору Вяземскому, что жестоких казней не желает. 21 декабря она сообщала Гримму, что «через несколько дней фарс маркиза Пугачева завершится. Когда вы получите это письмо, можете быть уверены, что более никогда не услышите об этом господине».
[222]
Декорацией для заключительной сцены «фарса маркиза Пугачева» стала Болотная площадь возле Кремля. 10 января 1775 года Пугачева, «одетого во все черное», привезли «на повозке наподобие золотарской». Он стоял, привязанный к столбу, рядом с ним — двое священников и палач. На плахе сверкали два топора. На спокойном лице преступника «не было видно и тени страха». Он поднялся на эшафот, разделся и лег, вытянув руки и ноги.
