Неудивительно, что шесть дней спустя Харрис констатировал отставку Зорича, «о которой ему очень мягко объявила сама государыня». Зорич разразился градом упреков. Однако он получил богатое белорусское имение Шклов с 7 тысячами душ и огромную сумму наличных денег. В последний раз его видели при дворе 13 мая 1778 года. На следующий день Екатерина встретилась с Потемкиным на обеде в Кекерекексинском дворце, по дороге из Царского Села: «Дитятя уехал et c’est tout, — писала она Потемкину, — du reste nous parlerons ensemble...
»
[308] Последние слова, возможно, относились к ее новой отраде.
В Кекерекексинский дворец (позже финское название — «лягушачий» — было заменено на «Чесменский») князь Потемкин прибыл с майором Иваном Николаевичем Римским-Корсаковым. Естественно, расставаясь с Зоричем, Екатерина уже увлеклась новой особой. 8 мая, когда Римский-Корсаков стал адъютантом Потемкина, Зорич еще сыпал своими угрозами. Екатерина не была бессердечной гедонисткой, и перемена фаворитов каждый раз вызывала у нее если не жестокий стресс, то по крайней мере эмоциональный кризис. Поначалу, пока Зорич еще не покинул столицы, Екатерина, по словам Харриса, размышляла о возвращении «тихого и заурядного» Завадовского. Потемкин, «не знающий себе равных в умении пользоваться моментом», представил Корсакова.
Через два дня Екатерина, в сопровождении двора и нескольких родственников Потемкина, включая двух его племянниц, отправилась в имение князя Осиновую рощу, чтобы «забыть свои заботы [...] в обществе нового любимца». Читая, с каким энтузиазмом она описывает Гримму «озера, холмы, леса, поля, скалы и хижины» Осиновой рощи, где «весь двор живет в доме из десяти комнат» и в сравнении с которой «Царское Село, Гатчина и даже Царицыно по местоположению дрянь», трудно догадаться, что ее новое чувство уже встретило препятствие.
[309] Внимание красавца-адъютанта оспаривали две немолодые, но страстные женщины.
В числе двадцати гостей находилась графиня Брюс (по слухам, «испытательница» екатерининских фаворитов). Скорее всего, именно ее привлек обаятельный Корсаков. Екатерина заметила это и колебалась, прежде чем дать волю своим чувствам. «Боюсь пальцы обжечь и для того луче не ввести во искушение», — писала она Потемкину в загадочном послании, в котором она как будто просит его сделать так, чтобы некто держался на расстоянии: «...опасаюсь, что вчерашний день расславил мнимую атракцию,
которая, однако, надеюсь лишь односторонняя и которая Вашим разумным руководством вовсе прекратиться лехко может». Она определенно желала заполучить нового «дитятю» себе: «И так, хотя не хотим и не хотя хотим. Morbleu, voila qui est clair comme le jour
».
[310] Несмотря на невнятность этой скороговорки, видно, что она уже влюблена — и не желает соперничества.
«Разумное руководство» Потемкина сделало свое дело. Графиня Брюс, если это была она, отступила, и Екатерина объявила своего нового mignon. Загородная поездка окончилась. Через два дня Римский-Корсаков был назначен флигель-адъютантом. Прозвав «античного красавца» «Пирром, царем Эпирским», она хвасталась Гримму, что «он вызывает отчаяние художников и скульпторов». Екатерина чередует типажи своих любовников: насколько Зорич был грубо-мужествен, настолько Римский-Корсаков изящен: портреты передают его действительно классические черты. Он любил петь, и Екатерина говорила, что у него соловьиный голос. Для него приглашается учитель пения. Подарки, полученные им, помимо 4 тысяч душ, оцениваются в полмиллиона рублей. Высокомерный и тщеславный, он «добр, но глуп».
[311]
Екатерина снова наслаждается счастьем: «Благодаря Вам и царю Эпирскому, — пишет она Потемкину, — я весела как зяблик и хочу, чтобы и Вы были также веселы и здоровы». Устроив счастье императрицы, Потемкин, все более занятый управлением армией, снова поднялся на такую высоту, что Завадовский, обнаруживший в когда-то принадлежавших ему апартаментах очередного фаворита, поражен, что «князь Г[ригорий] П[отемкин] не имеет против себя балансу, — ворчал он в письме своему бывшему начальнику Румянцеву. — Во все века редко Бог производил человека столь универсального, каковым есть Князь П[отемкин]: везде он и все он.»
[312]
«Нетерпеливость велика, — пишет Екатерина в первые дни своей новой любви, — видеть лучшее для меня Божеское сотворение. По нем грущу более сутки, уже навстречу выезжала». Харрис описывает чувства императрицы суше: «Корсаков пользуется горячей привязанностью, всегда сопровождающей новизну». Корсаков, несомненно, был очень доволен своим положением и быстро вошел во вкус. Потемкин предложил произвести его в камер-юнкеры, но молодой человек потребовал сразу камергерского чина. Чтобы не обижать светлейшего князя, Екатерина заодно определила камергером и Павла Потемкина. Скоро Корсаков уже генерал-майор; польский король пришлет ему орден Золотого Орла, и он будет носить его, не снимая. Жадное чувство императрицы к Корсакову сквозит в письмах: «...что же любишь, за то спасибо», — откровенно объявляет она ему.
[313]
Но Екатерина не видела или не хотела видеть тревожных симптомов. Даже по письмам складывается впечатление, что Корсаков всегда далеко от нее и она никогда не знает, где именно. «Ни единая минута из мысли не выходишь. Когда-то вас увидим». Он очевидно избегает ее общества: «Буде скоро не возвратишься, сбегу отселе и понесусь искать по всему городу». Этот эмоциональный голод составлял ахиллесову пяту Екатерины — железного политика.
[314]
Скоро Екатерина опять разочаровалась. В начале августа 1778 года, через несколько месяцев после назначения Корсакова, Харрис сообщал в Лондон, что фавор нового избранника уже клонится к закату, а Потемкин, Григорий Орлов и Никита Панин борются между собой за новую протекцию. Через пару недель он узнал даже, что «секрет графа Панина носит имя Страхов [...] На него впервые обратили внимание на балу в Петергофе 28 июня». Если возникнет эта новая связь, доносил Харрис министру по делам Северной Европы, она «должна кончиться падением Потемкина».
[315]
