Мы использовали маскировку нейтралов, чтобы спрятать орудия. Мы изучали и анализировали каждый документ, который удавалось найти на захваченных судах, после чего отправляли кажущиеся нам важными сведения в Берлин. Наши пленные получали информацию в процессе дружеских бесед с членами команды.
Я вспоминаю день, когда наш доктор устроил вечеринку в честь дня рождения одного из английских капитанов, которая закончилась тем, что англичанин, мертвецки пьяный, уснул на кровати доктора, а тот приблизительно в таком же состоянии растянулся на диване. Я также помню, как английский художник, используя каждую возможность контакта, составил, на основании услышанного, удивительно точный план нашего корабля. Он ошибся лишь в одном – указал на нем одно 8-дюймовое орудие. Так проходили наши дни – в составлении заговоров, их раскрытии и общем обмене любезностями.
Конечно, какие-то трения возникали, но их было так мало, что это удивляет меня до сих пор. В «Общих правилах для пленных» я лично отредактировал правило номер шесть. Оно начиналось следующими словами: «Командование облегчает условия содержания, разрешая проводить время на палубе, предоставляя возможности для соблюдения личной гигиены и т. д.». Я добавил: «Мы хотим слышать дружелюбное „доброе утро“, когда командир или знакомые офицеры проходят по палубе, видеть уважение, с которым пленный освобождает дорогу, и сотрудничество, выражающееся в соблюдении чистоты на палубе и в помещениях».
«Доброе утро» оказалось последней каплей. Один из воинственно настроенных офицеров довольно резко поинтересовался, что мы имеем в виду. Должен ли он приказать людям говорить «доброе утро» и вставать при появлении немецкого офицера? Если да, можно ожидать неприятности. Я объяснил, что включил этот пункт только из-за грубости небольшой части членов команд, которые, обнаружив, что мы не такие уж звери, как они полагали, заняли открытую обструкционистскую позицию. Мы, сказал я, стараемся вести себя пристойно, насколько это позволяют реалии войны, и хотели бы, чтобы наши пленные это ценили. Что должен подумать офицер, если, войдя в какое-нибудь помещение своего же судна, ему придется пробираться через вытянутые ноги развалившихся бездельников? Объяснение показалось бойкому офицеру разумным, и больше аналогичных вопросов не возникало.
Только один раз мы были вынуждены применить меры дисциплинарного воздействия к пленному, да и то по причине его дерзости по отношению к британскому офицеру. С самого начала у нас была альтернатива или унизить британских офицеров, взяв на себя полный контроль над пленными, или поддержать и укрепить их власть в пределах границ, установленных обеспечением безопасности корабля. Мы выбрали второй путь. Насколько это представлялось возможным, команды судов содержались вместе. Их офицеры передавали наши распоряжения и отвечали за их исполнение, то есть сохраняли относительную власть. По большей части команды старались держаться вместе и поближе к своим офицерам, но в любой семье не без урода, и в команде всегда находилась небольшая группа недовольных – балласт для любого корабля.
Для таких людей, критиканов и спорщиков, наше появление означало только одно: отныне их офицеры утратили право командовать, а значит, вечные спорщики получили право делать все, что пожелают.
В описываемом мной случае матрос отказался выполнять приказ своего капитана, и тот, лишившись в своем новом качестве пленного былой уверенности, собрался сделать работу сам, но вмешался один из наших людей. Матроса привели ко мне.
– Почему вы отказались выполнять приказ и оскорбили своего капитана?
– Я не его чертов слуга, – ответил он, – теперь мы все равны. Он ничуть не лучше меня и не может меня заставить делать то, что хочет.
Мы отправили его в карцер, чтобы он на досуге подумал над своим поведением. Когда же капитан попросил о снисхождении для строптивого матроса, Рогге со своей обычной грубоватой прямотой ответил:
– Вы утверждаете, что это мелочи, но в данном случае меня не интересует ваше мнение. Зато меня очень интересует дисциплина. Если другие увидят, что парню легко сошло с рук неподчинение, они станут брать с него пример. А потом дойдет и до наших матросов. Такие вещи распространяются быстрее любой заразы.
Матросу карцер не понравился, и за каких-то несколько часов он полностью осознал, что был не прав.
Более суровое наказание было определено военным трибуналом за другой проступок, касающийся наших пленных, но на этот раз преступником оказался немецкий моряк. После захвата его судна британский офицер поинтересовался, что случилось с его биноклем, который по личным мотивам был ему очень дорог. Я ответил, что бинокли находятся на борту «Атлантиса», и, хотя мы не можем позволить ему иметь эту вещь во время рейса, он будет храниться, как его собственность. Но при проверке мы нужного бинокля не обнаружили. Расспросы ни к чему не привели, и мы провели расследование. Как-то раз возле двери моей каюты была найдена адресованная мне записка. В ней было сказано: «Вы никогда не найдете бинокль, который ищете. Я выбросил его за борт». Я чувствовал, что это, скорее всего, правда, но продолжал расследование. В конце концов наш список «подозреваемых» сократился до пяти человек. Я приказал каждому переписать записку. Один из моряков, человек достаточно образованный, допустил в тексте две ошибки. Стало ясно, что он сделал это намеренно, и его арестовали. Он сознался и был приговорен к трем месяцам заключения.
Британский офицер явился с просьбой о смягчении наказания. Поняв, что мы ничего не намерены менять, он запротестовал:
– Я бы ни за что не упомянул об этой вещице, если бы знал, что парня накажут так сурово.
Рогге, всегда горой стоявший за своих людей, служивших верой и правдой, холодно пожал плечами:
– Все останется как есть. Если я уступлю одному, то не смогу сдержать других.
Первой же оказией матрос был отправлен в Сомали отбывать заключение.
– Мне не нужен на корабле вор, – сказал Рогге.
Как офицер, ответственный за пленных, я получал постоянные жалобы на питание, и в дневнике, конфискованном у одного из пленных, прочитал следующее язвительное замечание о кухне «Атлантиса»: «Затем нам дали какую-то совершенно неудобоваримую субстанцию, нечто премерзкое, приготовленное, по-видимому, из шпината, по виду напоминающее раскисшие водоросли или болотистую слизь. На вкус это было еще гаже…»
Нет, с этим я не могу согласиться. Наша пища, конечно, была не слишком популярна, но пленные по возвращении в Англию оказались достаточно объективными, чтобы признать: в основном мы ели то же самое. И нам доставило немалое удовольствие прочитать об этом в найденном на одном из захваченных судов номере «Дейли телеграф». Больше всего нареканий вызывал хлеб. Мы не только привыкли к черному хлебу, но считали, что он питательнее белого и является полезным дополнением к нашему небогатому меню. По будним дням, не считая карри по средам, мы ели одно блюдо: горох, бобы, чечевица или лапша с маленькой порцией кровяной колбасы (тоже чрезвычайно не любимой англичанами). По воскресеньям мы получали сухие картофельные чипсы (не путать с вкуснейшими жареными чипсами), немного консервированных овощей и консервированного мяса или гуляша.
