Он заговорил о лошадях, снова продемонстрировав непостоянство, изменчивость турецкого ума. Готовность, с которой турок переходил от актов чудовищной жестокости к актам личной доброты, не могла не удивлять. Энвер сказал, что скоро состоятся скачки, и выразил сожаление, что у него нет жокея.
– Я порекомендую вам английского жокея, – сказал я. – Вы согласны на сделку? Он военнопленный. Если он выиграет, вы дадите ему свободу.
Этот человек по имени Филдс действительно принял участие в скачках как жокей Энвера и пришел к финишу третьим. Он скакал к своей свободе! И поскольку он не пришел первым, министр не был обязан выполнить условия нашего соглашения, однако все равно освободил его.
Во время описываемой мной прогулки Энвер продемонстрировал свои качества меткого стрелка.
В какой-то момент я неожиданно услышал звук выстрела. Это тренировался один из помощников Энвера. Военный министр спрыгнул с лошади, выхватил пистолет и, протянув вперед руку, прицелился.
– Видите ту ветку на дереве? – спросил он. До нее было не менее десяти метров. Когда я кивнул, Энвер выстрелил; ветка упала на землю.
Скорость, с которой Энвер выхватил пистолет, прицелился и сделал выстрел, убедительно объяснила мне влияние, которое военный министр имел в банде, в то время правившей в Турции. Ходило много слухов о том, что Энвер без колебаний использовал именно этот метод убеждения в критических для себя ситуациях. Не знаю, насколько они были правдивыми, но могу засвидетельствовать, что стрелком он был отменным.
Талаат решил развлечь себя аналогичным способом, и в конце концов два чиновника устроили соревнование, причем держались весело и беззаботно, как школьники.
– У вас есть с собой карточка? – спросил Энвер. Он настоял, чтобы я прикрепил ее к дереву, стоявшему в пятнадцати метрах от нас.
Энвер стрелял первым. Его рука была твердой, глаз устремлен в цель, и пуля попала прямо в центр карточки. Этот успех раззадорил Талаата. Он прицелился, но его рука слегка подрагивала. Он не был человеком крепкого телосложения, как его более молодой коллега, и только несколько раз задел края карточки, но не смог повторить достижение Энвера.
– Я стрелял не в человека, – пробурчал он, снова садясь в седло. – В него я бы не промахнулся.
Так закончились мои попытки заинтересовать двух самых влиятельных турецких чиновников своего времени в судьбе одной из ценнейших составных частей их империи.
Я уже говорил, что великий визирь Саид Халим не был влиятельным человеком. Номинально его должность была самой важной в империи; в действительности великий визирь занимался лишь тем, что грел место, на котором сидел, а Талаат и Энвер контролировали его так же, как султана. Теоретически послы должны были вести переговоры с Саидом Халимом, являвшимся министром иностранных дел, но я довольно быстро обнаружил, что с ним ничего невозможно решить, и хотя я продолжал наносить по понедельникам протокольные визиты, но дела предпочитал улаживать с людьми, обладавшими реальной властью. Чтобы меня нельзя было обвинить в недостаточном использовании всех средств влияния на оттоманское правительство, я решил привлечь внимание великого визиря к армянскому вопросу. Он был не турком, а египтянином, к тому же человеком воспитанным и образованным, поэтому мне представлялось маловероятным, что он не проявит заинтересованности в судьбе своих подданных. Как выяснилось, я ошибся. Великий визирь был настроен к армянам так же враждебно, как Талаат и Энвер. Вскоре я понял, что даже само упоминание об армянах раздражает его чрезвычайно. Очевидно, он не желал, чтобы его покой тревожили такими неприятными и совершенно не важными пустяками. Открыто великий визирь продемонстрировал свое отношение, когда греческий поверенный заговорил при нем о преследовании греков. Саид Халим сказал, что такие заявления принесут грекам больше вреда, чем пользы.
– Мы сделаем с ними противоположное тому, о чем нас просят, – объявил великий визирь.
У меня была неблагодарная миссия передать ему от имени британского, французского и русского правительства уведомление о том, что эти государства будут считать людей, находящихся у власти в Оттоманской империи, лично ответственными за зверства по отношению к армянам. Иными словами, это означало, что в случае успеха союзников великий визирь, Талаат, Энвер, Джемаль и их коллеги будут считаться обычными убийцами. Когда я вошел в кабинет, чтобы обсудить это несколько смущавшее меня послание с членом египетского царского дома, он сидел, как обычно, нервно перебирая свои четки и явно пребывая в не слишком хорошем настроении. Он сразу заговорил о полученной телеграмме, при этом его физиономия пылала от гнева. Для начала он произнес длинную и эмоциональную диатрибу, направленную против армян в целом. Он заявил, что армянские «бунтовщики» убили 120 тысяч турок в Ване. Этот и другие его выпады были настолько абсурдными, что я не мог не выступить в защиту преследуемого народа, что еще больше распалило великого визиря. Отвлекшись от армян, он обрушился с оскорблениями на мою страну, повторив уже привычное утверждение, что наша симпатия к армянам является основной причиной всех их несчастий.
Вскоре после этой беседы Саид Халим перестал быть министром иностранных дел. Его преемником стал Халилбей, в течение нескольких лет бывший спикером турецкого парламента. Халил был человеком совершенно другого типа. Он был намного тактичнее, интеллигентнее и влиятельнее. Он был приятным собеседником – эдаким добродушным увальнем – и вовсе не был чужд порядочности, как большинство современных ему турецких политиков. Обычно считалось, что Халил не одобряет действий американцев, но его официальное положение заставляет принимать их и даже, как мне недавно стало известно, защищать. Вскоре после получения поста в кабинете Халил пожелал встретиться со мной и дал несколько путаное объяснение армянской проблемы. У меня уже имелся опыт общения с турецкими чиновниками, и я был в курсе отношения к преследованиям ряда официальных лиц: Талаат жаждал крови и жестокостей, Энвер был тонко расчетливым, а великий визирь – вспыльчивым. Халил же рассматривал уничтожение армянского народа с юмором. Ни один аспект событий, даже самые ужасные вещи, которые я мог упомянуть, не мог поколебать его невозмутимого спокойствия. Для начала он признал, что ничто не может послужить оправданием массовых убийств, но, добавил он, чтобы понять турецкую позицию, необходимо, чтобы я не забывал о некоторых фактах.
– Я согласен, что правительство сделало серьезную ошибку в своем отношении к армянам, – сказал Халил, – но она уже сделана, и ничего изменить нельзя. Но как мы можем поступить теперь? Конечно, если существуют ошибки, которые еще можно исправить, нам следует их исправить. Как и вы, я всем сердцем скорблю о совершенных перегибах и насилии, но я хотел бы изложить вам точку зрения Высокой Порты. Понимаю, что это не оправдание, но думаю, что есть смягчающие обстоятельства, которые следует учесть, прежде чем вынести приговор оттоманскому правительству.
После этого, как и другие его коллеги, он заговорил о событиях в Ване, о стремлении армян к независимости и их помощи русским. Все это я уже много раз слышал.
