Казанова, для которого «отец Просвещения» стоял в одном ряду с Горацием, Сенекой и Ариосто, досконально знал все, что написал Вольтер. Но если книга — покорный помощник читателя, то этого нельзя сказать об авторе. Куда бы ни направлялся Соблазнитель, он везде стремился быть в центре внимания, иная ситуация у него в голове просто не укладывалась. Посещая великих мира сего, он прежде всего рассчитывал на их интерес к своей особе. Так было и в случае с Вольтером, к посещению которого он готовился заранее.
Представленный с великой торжественностью, Казанова произнес заранее заготовленную фразу:
— Сегодня самый счастливый момент в моей жизни. Наконец-то я вижу вас, дорогой учитель. Вот уже двадцать лет, сударь, как я почитаю себя вашим учеником.
— Сделайте одолжение, оставайтесь им еще двадцать лет, только потом не забудьте принести мне мое жалованье, — ответил Вольтер, и окружавшая его свита весело заулыбалась.
— Обещаю, а вы обещайте дождаться меня, — парировал венецианец.
— Даю вам слово, и я скорее с жизнью расстанусь, чем нарушу его, — согласился с ним философ.
Присутствующие рассмеялись — первый раунд остался за Вольтером, а Казанова почувствовал, что самолюбию его нанесен весьма существенный удар. Он не умел быть на вторых ролях, не умел уступать, выше себя ставил исключительно древних, а своих современников, сколь бы ни велики были их заслуги, полагал исключительно равными себе. Привыкший блистать красноречием, Казанова не мог простить философу, что тот с легкостью затмил его там, где он считал себя непревзойденным мастером, то есть в словесном поединке. «Насмешники вечно поддерживают одного в ущерб другому, и тот, за кого они, всегда уверен в победе», — обиженно написал Казанова в своих «Мемуарах». Поэтому в дальнейших разговорах с Вольтером Авантюрист видел лишь беспрерывную дуэль, в которой он только и делал, что парировал удары, то есть ни с чем не соглашался, а если соглашался, то сразу же выдвигал множество доводов от противного. Но, скорее всего, ни в один из четырех дней, проведенных Казановой в доме философа, Вольтер об этом так и не догадался, списав строптивость посетителя на его дурной характер.
Несмотря на обиду Казановы, Вольтер не мог не оценить по достоинству своего незаурядного собеседника, а так как в то время он работал над «Опытом о нравах и духе народов», то ему были интересны суждения гостя обо всем, что касалось Италии. Но отодвинутый свитой Вольтера на второй план, Казанова любой обращенный к нему вопрос почитал подвохом. Поэтому, когда его вполне невинно спросили, знаком ли он со своим соотечественником, энциклопедически образованным эрудитом и литератором графом Альгаротти, он ответил, что «знаком, но не как венецианец», ибо семеро из восьми жителей Венеции «не ведают о его существовании». Не менее уклончиво отозвался он и о другом венецианце, сочинителе пьес маркизе Альбергати, комедии которого Вольтер ставил в один ряд с сочинениями Гольдони. Назвав Альбергати «изрядным литератором», Казанова уточнил, что тот сочиняет «прескучные комедии», «утомляет читателя» и «в голове у него хоть шаром покати». Подобными нелюбезными отзывами Казанова, видимо, выражал свою досаду и на Вольтера, и на своих соотечественников, принадлежавших к венецианской аристократии и не принимавших в свой круг Казанову, что не могло не ущемлять его самолюбия.
Стремясь развеять желчное настроение гостя, хозяин спросил, кто является его любимым поэтом. «Ариосто», — ответил тот. И тут — к великому изумлению Казановы — Вольтер без промедления прочел наизусть два обширных отрывка из «Неистового Роланда», ни разу не ошибившись ни в словах, ни в интонации. Венецианец, знавший наизусть всю знаменитую поэму великого итальянца, ибо читал его по нескольку раз в год с пятнадцатилетнего возраста, слушал как завороженный, а когда Вольтер завершил декламацию, разразился аплодисментами и восхищенно заявил, что никогда еще не слышал столь проникновенного чтения «Роланда». Казанова был искренне растроган, ведь в свое время Вольтер опубликовал свое отрицательное суждение о поэзии Ариосто. Теперь же философ признавал свои суждения ошибочными и громогласно заявлял, что обожает Ариосто. Воспользовавшись тем, что гость пришел в приятное расположение духа, племянница Вольтера, госпожа Дени, попросила его прочесть отрывок из любимой поэмы — тот самый, из-за которого Казанова постоянно прибавлял к имени Ариосто эпитет «божественный». Казанова прочел последние тридцать шесть октав двадцать третьей песни «Неистового Роланда», повествующих о том, как рыцарь Роланд, узнав, что красавица Анджелика подарила свою любовь пастуху Медору, в отчаянии утратил рассудок:
А как он остался один,
И снялась препона его кручине, —
Из-под век по ланитам и на грудь
Хлынул слезный ток,
Разлились стенания и рыдания,
Он не сыщет места на ложе,
Оно жестче ему каменьев,
Когда чтец дошел до этого места, у него на глазах выступили слезы, а к концу чтения рыдали уже все присутствующие. Едва отзвучало последнее слово, как Вольтер бросился гостю на шею, восклицая: «Хотите, чтобы все плакали, плачьте, но чтобы заплакать, надобно прочувствовать!» Растроганный философ благодарил Казанову и пообещал завтра же прочесть ему те же октавы и также проливать над ними слезы. Как отмечает Казанова, слово он сдержал.
В оставшееся время соперники, примиренные Ариосто, беседовали вполне мирно. Когда настало время прощаться, Вольтер, узнав, что итальянский путешественник приехал из Женевы единственно ради него, пригласил Казанову приходить к нему обедать — хотя бы дня три, дабы иметь время и послушать, и поговорить. Приглашение было Принято.
На следующий день за обедом гость в основном молчал, но затем Вольтер стал вовлекать его в разговор о венецианском правлении, видимо, полагая, что у бывшего узника Пьомби есть немало причин быть им недовольным. Однако охваченный духом противоречия, Казанова активно выступил в защиту правителей Венеции и даже признал справедливость собственного заключения, так как, по его словам, он сам «злоупотреблял» свободой. Обычно, когда разговор касался его пребывания в тюрьме, он, пользуясь случаем, исполнял свой коронный номер — рассказ о побеге из Пьомби. Но тут он то ли не счел собравшееся у Вольтера общества достойным его любимой истории, то ли испугался, что «вольтерова клика» и в этом рассказе найдет над чем посмеяться, и рассказывать о побеге не стал — даже тогда, когда его об этом попросила госпожа Дени. «Ведь согласитесь, чтобы быть свободным, вполне достаточно чувствовать себя таковым, не правда ли?» — завершил он свой панегирик аристократическому правлению. Тогда, сменив тему, Вольтер заговорил об итальянской литературе или, говоря словами Казановы, «стал нести околесицу» и делать «вздорные выводы». Очевидно, вспоминая об этих днях, Соблазнитель снова приходил в дурное расположение духа. Тем не менее в «Мемуарах» его есть строки, где он отдает должное французскому философу: «Жил он, ничего не скажешь, на широкую ногу, только у него одного хорошо и кормили. Было ему тогда шестьдесят шесть лет и имел он сто двадцать тысяч ливров дохода. Неправы те, кто уверял и уверяет, будто он разбогател, надувая книгопродавцев. Напротив, книгопродавцы вечно обманывали его…»
