НЕГОСТЕПРИИМНАЯ ИСПАНИЯ И РОКОВЫЕ ИСПАНКИ
По прибытии в Париж Казанову постигло еще одно ужасное горе: в Венеции скончался старый сенатор Брагадин. Уже много лет Казанова не виделся со своим приемным отцом, однако продолжал питать к нему теплые чувства. Брагадин никогда не забывал о своем приемном сыне, всегда помогал ему, отчего в конце концов влез в долги, и оставшееся после него имущество было пущено с молотка для удовлетворения кредиторов. Последнее, что он сумел сделать для Джакомо, — за сутки до смерти завещать ему вексель на тысячу экю; вексель этот был приложен к письму сенатора Дандоло, извещавшего Казанову о кончине его покровителя. Получив горькое известие, Казанова разрыдался, и на него с новой силой нахлынула тоска по родине; больше всего на свете ему сейчас хотелось вернуться в Венецию, проплыть в гондоле по ее каналам, постоять на шатких мостиках, повидаться с немногими оставшимися там друзьями… Три дня безвыходно провел он в доме своего брата Франческо, куда пришло страшное для него письмо. Пожалуй, впервые в жизни Казанова чувствовал себя потерянным. Гражданин мира тосковал по единственному городу, клочку земли и кусочку моря, где он мог сказать себе: «Я — дома» и наконец остановить калейдоскоп стран, городов и лиц, беспрерывно проплывавших у него перед глазами. Но путь в этот город был ему заказан.
Париж также перестал быть для Казановы другом, всегда готовым раскрыть объятия ему навстречу. Старых знакомых в нем почти не осталось: одни покинули город, другие — этот свет, третьи разорились, четвертые разбогатели. Повсюду выросли новые дома, появились новые улицы, исчезли старые дворцы. Куда бы он ни шел, везде приходилось заново отыскивать дорогу. В театрах ввели новые порядки, на сцене играли другие актеры и актрисы, все подорожало… «Ни один другой город не смог бы столь разительно измениться всего за пять-шесть лет», — с тоской подвел итог Казанова. Он не знал, сколько времени намеревается пробыть в Париже. За него это решил король. Однажды утром королевский офицер доставил ему приговор, известный под названием lettre de cachet и выносимый без суда и следствия на основании одной лишь воли короля. А король предписывал Казанове в двадцать четыре часа покинуть Париж и в двадцать один день — пределы Франции. Если же указанный Казанова откажется исполнить предписание, король оставляет за собой право действовать по отношению к нему по своему усмотрению. Потребовав расписаться в получении, офицер, глядя на изменившееся лицо венецианца, успокаивающе произнес:
— Не волнуйтесь, это простая формальность. Собирайтесь спокойно, только дайте мне честное слово, что, пока не уехали, не будете ходить пешком ни в театры, ни на балы.
— Даю вам слово, сударь, и благодарю вас. Можете на меня положиться.
И Казанова стал писать письма и собирать рекомендации для поездки в Испанию. Узнать причину своей высылки ему не удалось — как, впрочем, и многим французам, заточенным на основании lettre de cachet в Бастилию или иную, не менее мрачную тюрьму. Впоследствии появились основания полагать, что причиной были родственники маркизы д’Юрфе, добившиеся высылки Казановы из страха, что тот возобновит свои отношения с их «полоумной» теткой и та отдаст ему свое состояние. Формальным поводом могла послужить угроза Авантюриста дать пинка под зад двадцатилетнему юнцу, маркизу де Лилю, племяннику мадам д’Юрфе, который публично обвинял венецианца в том, что тот ограбил его тетку и порывался затеять с ним ссору.
Приказ был получен шестого ноября, а уехал Казанова двадцатого. Уезжал он нерадостный, однако без треволнений, ибо в кошельке у него лежало сто луидоров, а в кармане — вексель на восемь тысяч франков, получить которые ему причиталось в городе Бордо. Он был совершенно здоров, ехал в страну, где еще не бывал и куда въезд ему не был заказан. Последнего ему признавать не хотелось, ибо после кончины Брагадина его стало посещать чувство одиночества, которое для себя он определил как «наступление возраста». А, как известно, возраст не в почете ни у женщин, ни у Фортуны.
В Испании Казанова провел почти год и оставил об этой стране поистине незабываемые воспоминания. Ни в одной другой стране не сталкивался он с таким множеством предрассудков и с насквозь пропитанной ханжеством моралью, вызывавшей у него яростное чувство протеста. Суеверные испанцы, лицемерно разыгрывающие святош перед чужестранцами и собственными инквизиторами, не понравились ему сразу. Верхом лицемерия он полагал обычай, согласно которому воздающие дань утехам Венеры прикрывали платками распятия и поворачивали лицом к стене картины с изображениями святых и сцен из Писания. К счастью, правила это соблюдали не все, иначе, по мысли Казановы, население Испании, не имея прироста, значительно сократилось бы. Сам Казанова в свои сорок два года стал утрачивать былой пыл на полях любовных сражений, хотя желание вступить в бой присутствовало в нем постоянно. На страже нравственности испанцев, а еще более путешествующих стояла инквизиция. В первую же ночь, которую Авантюрист провел на испанской земле, он столкнулся с пристальным вниманием инквизиции к своей персоне. В гостинице, где он остановился, задвижка на двери была не со стороны комнаты, а снаружи. Потерпев раз-другой подобные неудобства, возмущенный венецианец решил устроить скандал, но возница погасил его в самом зародыше, объяснив, что здесь так принято: святая инквизиция должна знать, чем по ночам занимаются чужестранцы в своих комнатах.
— А до чего особенно любопытна ваша святая инквизиция? — поинтересовался Казанова.
— А до всего. Не едите ли вы скоромное в постный день. Один вы спите, с женщиной или с мужчиной, а коли с женщиной, есть ли у вас брачное свидетельство. Святая инквизиция, дон Хайме, заботится о нашем спасении.
Видимо, возница также вменил себе в обязанность заботиться о спасении Казановы, и когда им встречался священник со Святыми Дарами, он вынуждал его выходить из кареты и, невзирая на состояние дороги, преклонять колени. Поэтому в Мадриде венецианец решительно с ним распрощался.
Воздух Мадрида, легкий и прозрачный, был, по словам Казановы, исключительно вреден для иностранцев и подходил только для самих испанцев, худых и тщедушных, которые при малейшем ветерке начинали замерзать и кутаться в длинные плотные плащи. Мужчины, на его взгляд, были ограничены до крайности по причине изобилия предрассудков, женщины, напротив, отличались в основном свободными манерами, но и те и другие были подвержены пылким страстям, воспламенению которых весьма способствовала легкость воздуха. Мужчины не любили иноземцев, но какой-либо вразумительной причины тому не находили; нелюбовь эта была у них в крови, вкупе с презрением, с коим они взирали на каждого, кому не повезло родиться в Испании. Женщины сознавали несправедливость подобного отношения к путешественникам и охотно дарили им свою любовь украдкой; испанские мужчины были чрезвычайно ревнивы, однако нередко сами изменяли. Возможно, причина была в том, что в Испании среди мужчин безобразных было гораздо больше, чем красавцев. Женщины почти все были красавицы, пылкие, страстные, обожающие дерзких и решительных кавалеров гораздо больше, нежели робких воздыхателей. Они в совершенстве владели языком взглядов, и тот, кто его понимал, мог быть уверен в успехе; но тот, кто не понимал обращенного к нему взора, на успех мог не рассчитывать. Желая пообедать вдвоем с возлюбленной, следовало смириться с тем, что слуга, прислуживающий за столом, не выйдет из комнаты ни на секунду, так как хозяин хотел быть уверен, что гости его только едят и пьют, и ничего более. Тем не менее все ухитрялись обходить запреты. Жриц продажной любви в Мадриде было хоть отбавляй и разврат процветал.
