Порка могла не только ожесточить ученика, но и пробудить в нем половое возбуждение. Возможно, именно в коллеже Донасьен впервые обнаружил, что боль, возникающая при битье розгами, доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Розги пробудили его анальную эротическую чувствительность, и с тех пор наибольшее сексуальное удовольствие он будет получать именно от содомских сношений, как гомосексуальных, так и гетеросексуальных. Как в дальнейшем зафиксируют полицейские протоколы, для получения полного удовлетворения де Саду нужно будет не только стегать розгами своего партнера, но и требовать от него аналогичных услуг для себя. (Пол партнеров значения не имел, а вот число, кажется, имело: в юности де Сад нередко устраивал оргии.)
Разнообразные способы получения сексуального наслаждения, ради которого живут садические герои-либертены, основаны как на причинении страданий, собственно садизме, так и на претерпевании страданий, отчего тело либертена становится универсальным инструментом для любых извращений. Возможно, что подвергнутое испытанию розгами тело юного Донасьена кожей своей навсегда запомнило те яркие и яростные ощущения, которые несла с собой розга, и стало требовать подобных.
Следующим шагом юного маркиза по пути порочных сексуальных забав стало пристрастие к пассивной, мазохистской роли в гомосексуальном акте. Либертены де Сада испытывали не только тела своих жертв, не только над ними ставили свои садические опыты по расчленению, разрезанию, разрыванию — в четвертой части «Ста двадцати дней Содома» помещен список сорока восьми смертельных страстей, иначе говоря, пыток, которым подвергали жертвы. Либертен экспериментировал и с собственным телом, бичуя его, заставляя принимать разнообразные позы и втискивая его части в различные отверстия. Но, в отличие от жертв, любая боль лишь увеличивала степень получаемого либертеном наслаждения. Возможно, исследуя собственное тело, Донасьен обнаружил, что пробудить его могут только испытания, необычные практики, которым он должен его подвергать.
* * *
Однако жизнь ученика коллежа — это не только учеба, но и каникулы, наступающие в приятном теплом августе и ласковом нежарком сентябре. Каникулы — это всегда что-то новое, необычное. Полученные на каникулах новые впечатления оказали большое влияние на юного де Сада, превратили его из вспыльчивого и застенчивого подростка в самоуверенного молодого человека, уверенно идущего на поводу у своих дурных наклонностей и всегда готового найти для них достойное объяснение.
В сопровождении верного наставника аббата Амбле Донасьен проводил каникулы вдали от Парижа — в Шампани, в замке Лонжевиль, «древнем, зато с новыми кроватями и молодыми мыслями», как сказал о нем граф де Сад. Владелица замка мадам де Раймон, вдова графа де Раймона, прежде была любовницей Жана Батиста. Здесь вновь приходится вспомнить об удивительном даре де Сада-отца превращать брошенных им женщин в верных друзей, питающих к своему бывшему возлюбленному исключительно теплые чувства. После разрыва их отношений мадам Раймон продолжала любить графа, а потом, когда ей представили подростка Донасьена, перенесла свою любовь на него. Она называла его своим или «нашим» сыном, «милым ребенком»; пишут, что Донасьен отвечал ей такой же любовью и даже называл ее матерью.
О взаимоотношениях Донасьена с его собственной матерью в это время ничего не известно. Неизвестно также, поддерживал ли отношения с женой и граф де Сад.
Несмотря на денежные затруднения, граф де Сад продолжал вести активную светскую жизнь, посещал театры и приемы, был в курсе всех светских новостей: мадам такая-то скончалась; господин такой-то тяжело заболел; молодой принц Конде женился на мадемуазель де Субиз; граф де Шаролэ должен отчитаться за свое опекунство перед королевским советом, но граф желает дождаться заседания парламента; из двух претендентов, выдвинутых в Академию, Бюффон одержала победу над Бугенвилем… Письма графа той поры напоминают раздел светской хроники в каком-нибудь королевском альманахе. Придворный до мозга костей, хотя сам в этом он и не признавался, граф жаждал раздобыть денег на веселую парижскую жизнь и даже начал переговоры по продаже Сомана. К счастью, на замок не нашлось покупателей, хотя есть основания полагать, что в конце концов граф отменил бы сделку: он слишком хорошо относился к брату, чтобы лишать его жилья.
Финансовые сложности, связанные с необходимостью содержать в Париже Донасьена, все больше превращали графа в философа, в его письмах среди светской хроники начали проскальзывать философические строки: «…с каждым днем я все больше чувствую, сколь ограничен наш ум. Нет предела несовершенствам человека, его добродетели преходящи, а способности посредственны. В основе человеческого характера лежит исключительно самолюбие. Достоинство, доблесть, способность совершать великие дела, злоязычие, клевета, ложь, ярость, язвительные насмешки, нескромность, зависть к благосостоянию другого — все это порождение тщеславия. <…> Все то долгое время, что я живу на этом свете, я изучаю людей. Но чем больше я их изучаю, тем меньше я их знаю и тем меньше мне хочется узнавать их. Выигрываем ли мы от того, что углубляем наши знания о людях? Мы лишь учимся их презирать, но сей результат плачевен, ибо мы вряд ли сможем обойтись без людей, чье общество необходимо для нашего счастья». Желая утешить философа от несчастья, бывшая любовница графа маркиза де Вернуйе, подруга мадам де Раймон и первая (и возможно, единственная платоническая) возлюбленная Донасьена, писала Жану Батисту: «Вы очаровательны, мой дорогой граф. Вы с одинаковой легкостью говорите на всех языках. Кем бы вы ни хотели предстать перед нами: поэтом, философом или повесой, — вас всегда приятно слушать».
Блистательная де Вернуйе, в списке любовников которой числился знаменитый либертен герцог де Ришелье, не могла не привлечь внимания Донасьена. Ее появление впервые вызвало у тринадцатилетнего подростка сердечное волнение. Пробуждение чувств хрупкого мальчика с ангельской внешностью забавляло мадам де Вернуйе, и она нередко подшучивала над его робкими комплиментами и приступами ревности. Именно она назвала Донасьена «необычным мальчиком». Дамы же, составлявшие избранное лонжевильское общество, были и вовсе без ума от голубоглазого Донасьена, открыто восхищались им и возились с ним как с куклой, пробуя на нем различные кремы и притирания. Можно только представить, какие чувства испытывал мальчик в окружении остроумных и привлекательных женщин в несколько раз его старше, которые кокетничали с ним то ли ради забавы, то ли получая удовольствие от его смущения. Принимая во внимание, что идеалом той эпохи были вечно юная красавица и мужчина-херувим, можно сказать, что к тринадцати годам тогдашние мальчики успевали накопить изрядный любовный опыт в объятиях видавших виды красавиц — вспомним Казанову, герцога де Лозена, Ретифа де ла Бретона… И нет ничего удивительного, если кто-то из лонжевильских прекрасных дам приобщил Донасьена к служению Венере, и молодой человек получил возможность сравнить, на какие из любовных техник активнее всего отзывалось его тело. Во всяком случае, отсутствие занятий и режима, всеобщее обожание и исполнение всех желаний не нравиться Донасьену не могли. Какой же школяр не любит каникул?
Немного статистики к сказанному выше: в 1789 году сорок процентов населения Франции составляли лица до двадцати лет, и только восемь процентов — старше шестидесяти.
