Пассаж из «Рассуждений о романе» свидетельствует о близком знакомстве де Сада с сочинениями Ретифа: [Ретиф] «завалил публику своими сочинениями; ему надо поставить печатный станок прямо у изголовья кровати; к счастью, один только сей станок будет стенать от его ужасной писанины; низкий, раболепствующий стиль, дурно пахнущие приключения…». Однако не у Ретифа ли де Сад позаимствовал образ естествоиспытателя-живодера, а потом превратил его в доктора Родена из «Злоключений добродетели»? Доктор Роден хотел проделать научный опыт по исследованию кровеносных сосудов и для этого намеревался заживо произвести вскрытие дочери. Перед тем как приступить к операции, он заявлял: «…крайне неприятно, когда дурацкие соображения оказывают противодействие развитию науки <“.> Кто может сомневаться, стоит ли принести в жертву одного человека ради спасения миллионов людей?» Такой черный юмор был вполне в духе Донасьена. В «Преуспеяниях порока» сходные рассуждения де Сад вложил в уста доктора Иберти, испытывавшего лекарства на обитателях приюта: «Вы окажете обществу плохую услугу, если запретите нам, истинным художникам от медицины, оттачивать наше мастерство на отбросах общества. В этом их единственное предназначение».
Пока Донасьен пережидал скандал в Ла-Косте, в Париже 27 июня 1769 года у него родился второй сын, названный Клодом Арманом. В отличие от первенца, его крестными родителями стали председатель де Монтрей и вдовствующая графиня Мари-Элеонор де Сад. Аркейское дело окончательно воздвигло стену между двором и Донасьеном. Прежде маркиз не был светским человеком по собственному желанию, теперь же путь в общество ему был заказан. Даже в Ла-Косте соседи-дворяне не стремились принимать приглашения на спектакли и увеселения, устраиваемые Донасьеном. Но вряд ли он от этого очень страдал: аристократ де Сад, цепко державшийся за феодальные привилегии, прекрасно чувствовал себя в окружении своих вассалов, каковыми он считал всех, кто был ниже его по рождению, в том числе и деревенскую аристократию — состоятельных землевладельцев, нотариусов, адвокатов. Хотя и в этом обществе его не слишком жаловали: как уже говорилось, большинство населения Ла-Коста были протестантами, а протестанты не пускали в свой круг чужаков…
Садический парадокс: надменный аристократ, вспыльчивый и всегда готовый пустить в ход трость, де Сад не чувствовал потребности в общении с людьми своего круга. Возможно, он и не умел с ними общаться. Его миром был театр, точнее два театра — высокий вымысел, ограниченный рамками сцены, который он сам воплощал на этой сцене как режиссер и актер, и «физиологический» театр эротических фантазий для одного актера с бессловесной массовкой. (Если есть «физиологический» очерк, почему бы не быть физиологическому театру?) Роль массовки отводилась продажным девкам и лакеям. Донасьен сам расписывал сценарий, сам расставлял всех по местам и сам выступал в роли зрителя: в отличие от множества любителей великосветских оргий он всегда искал эротических приключений в одиночку. Театр был его башней из слоновой кости, Ла-Кост — его крепостью, и он не выносил, когда в его мир вторгались без приглашения.
Донасьен любил свою цитадель: только за ее толстыми стенами, с которых открывался прекрасный вид на соседнее плато Люберон, он чувствовал себя в безопасности. Когда-то на этой стратегической высоте располагалась римская дозорная башня, а уже в 1038 году на ее месте был выстроен укрепленный замок, castrum. С XIII века замок принадлежал знатному провансальскому роду Симианов, с которым де Сады породнились в первой трети XVII века. Жан Батист де Сад, заключивший брачный союз с Дианой де Симиан, приходился Донасьену прапрадедушкой.
Но не только стремление скрыться под защиту прочных стен влекло Донасьена в Ла-Кост. Здесь, среди высоких холмов, поросших темным лесом, среди раскинувшихся в долинах виноградников витал мятежный дух неповиновения; принесенный вальденсами
[5]: многие сеньоры Люберона приглашали трудолюбивых «лионских бедняков» селиться на их землях. Во время религиозных войн вальденсы примкнули к протестантам, и местные деревни стали объектами нападения католиков, В 1545 году королевские солдаты сожгли в окрестностях Ла-Коста одинадцать деревень, а в 1562 году, через день после резни в Васси
[6], протестанты покинули леса, где они укрывались, и совершили налет на замки местных сеньоров-католиков. Ла-Кост также подвергся нападению, и его сеньор Марк Симиан был убит. В дальнейшем, несмотря на запреты, потомки переселившихся из Пьемонта вальденсов постоянно нарушали королевские указы: в 1612 году они без разрешения начали строить свой храм, не допустили разорения кладбища и de facto сохранили право пастора причащать умирающих.
Де Сад, прекрасно знавший историю края, не мог не ощущать ее дыхания в самом сердце своей любимой цитадели. Нередко по вечерам, когда все обитатели замка укладывались спать, он, взяв свечу, бродил по темным коридорам, глядя, как в пляшущих отблесках пламени на стенах возникают фигуры насильников и убийц, и в ушах его звучали вопли истерзанных жертв. Главный ужас этого театра теней заключался в том, что среди убийц не было ни правых, ни виноватых — виноватыми всегда были жертвы, а убийцы — всегда правыми. Одни убивали во имя Господа, другие умирали ради него, и не важно, что одни молились этому Господу под руководством кюре, а другие — пастора: конец был один. Тени прошлого, напоминавшие о братоубийственных войнах между католиками и гугенотами, укрепляли богоборческие настроения де Сада, заглушая тихий голос, шептавший, что в войнах этих был повинен прежде всего сам человек,
В сочинениях де Сада будет немало гибельных подвалов и пугающих мест: «…настоятельница нагнулась, неожиданно приподнялся надгробный камень, открылся проход, и Дельбена спустилась в святилище смерти» («Жюльетта, или Преуспеяния порока»); «Пройдя несколько извилистых поворотов, мы оказались перед дверью в подземелье. Ролан, открыв дверь, подтолкнул меня вперед <…> так что я оказалась сброшена на дно ужасной могилы». («Жюстина, или Несчастья добродетели»); камера, не пропускающая ни единого луча света («Лау-ренция и Антонио»); затянутая черным часовня с погребальным ложем в середине («Мисс Генриетта Штральзон»).
Как и полагала мадам де Монтрей, рождение второго сына не произвело на Донасьена особого впечатления. Гораздо более интересным было для него сообщение Председательши о том, что он совершенно свободен. «Надеюсь, он не станет злоупотреблять своей свободой. Во всяком случае, я обещала ему, что усилия, которые были мною предприняты, последние, и более я ничего не смогу, да и не хочу, для него делать», — писала мадам де Монтрей в письме к аббату де Саду, зная, что аббат наверняка посещает племянника в его замке и с удовольствием участвует в его увеселениях. Чем еще мог заниматься зять мадам де Монтрей?
Почувствовавший свободу Донасьен понимал, что его возвращение в Париж преждевременно. И он предпринял путешествие в Голландию, страну, прославившуюся печатными дворами, где изготовляли контрафактную продукцию и набирали запрещенные книги. Конечно, французские издатели не всегда везли взрывоопасные рукописи в Голландию: иногда они просто указывали местом выхода книги Гаагу, как наиболее крупный центр книгопечатания. Жан-Жак Повер, автор монументальной трехтомной биографии маркиза де Сада, полагает, что целью путешествия была именно Гаага, где должно было выйти в свет некое эротическое сочинение маркиза. Уверенность Повера основана на ряде высказываний Донасьена Альфонса Франсуа, в частности, на строках из письма к аббату Амбле, отправленному из Венсе-на в 1782 году: «…в любви меня привлекает исключительно наслаждение (выделено де Садом. — Е. М.). Метафизика, на мой взгляд, является самой скучной и самой необъятной материей, и я отказываюсь приправлять ею свои произведения, как того требует драматическое искусство. <…> И я предвкушаю наиживейшее удовлетворение, когда, вернувшись к своему единственному гению, сменю перо Мольера на перо Аретино. Первое, как видите, даже не смогло толком меня поддержать в столице Гиени (городе Бордо. — Е. М.), в то время как второе помогло мне шесть месяцев оплачивать свои удовольствия в одном из первейших городов королевства, а также два месяца путешествовать по Голландии, не потратив ни единого су из моих собственных денег». Версия эта более чем правдоподобна. Иначе мы обязаны предположить, что «Сто двадцать дней Содома», основополагающее и любимое сочинение де Сада, потерю которого он оплакивал, по его собственным словам, «кровавыми слезами», было написано внезапно — словно извержение вулкана в тихой долине.
