В прославлении де Садом сексуальных наслаждений можно также усмотреть отголоски борьбы со средневековой религиозной философией, согласно которой плотские удовольствия считались грехом и наваждением дьявола. Борьба эта по-прежнему была актуальна, ибо во времена де Сада факел философии разума еще не успел осветить все закоулки души каждого человека. Во всем, что касалось социального мироустройства, ярый атеист де Сад оставался на позициях средневекового феодала. В сущности, либертен де Сада превращается в гибельного андрогина, лишенного функции продолжения рода, но наделенного функцией убийства.
«Преуспеяние порока» — это в своем роде «роман воспитания» наизнанку, ибо, по мысли автора, различия человеческой натуры зависят не от воспитания, а от природы. «Скажи, — обращается к Жюльетте Сен-Фон, — разве у всех людей одинаковый голос, одинаковая кожа или походка, одинаковые вкусы? …разве одинаковы их потребности? Никто не убедит меня в том, что различия эти обусловлены случайными обстоятельствами или воспитанием». «Не отыщется на свете такого идиота, который осмелится сравнивать физическую конституцию — да, да, простую физическую конституцию — короля и простолюдина», — утверждает Сен-Фон. Но тот, кому от природы суждено повелевать, обязан лелеять и шлифовать свой дар: если монарх перестанет быть «богом на земле» и приблизится к «презренной толпе», это будет первым шагом к его падению. Поэтому либертены ведут речь не о воспитании, а о совершенствовании заложенных природой страстей, о постижении философии либертинажа, которая у де Сада является синонимом философии преступления. Жюльетта изначально наделена порочными страстями, ее учителя-либертены лишь совершенствуют ее природные склонности.
Совершив злодейство (поджог хижины вместе с ее обитателями), Жюльетта рассказывает о нем своей подруге и наставнице Клервиль в надежде получить ее одобрение и с удивлением выслушивает суровую отповедь. «Твоему замыслу самым прискорбным образом недостает размаха и величия, поэтому я вынуждена оценить его весьма скромно; ты должна признать, что, имея под боком довольно крупное селение — целый город — да еще семь или восемь деревень поблизости, ты проявила ненужную скромность, обратив свое внимание на жалкую хижину… Ты испортила себе удовольствие, а удовольствие, доставляемое злодейством, не терпит ограничений». «Глубоко тронутая» аргументами подруги, прилежная ученица Жюльетта дает себе слово «никогда больше не допускать подобной оплошности». В дальнейшем она отравляет колодец, в результате чего гибнет полторы тысячи человек.
Но совершенствование либертена ведет в никуда, даже не к победе зла, а к пустыне, пустоте, ибо ради наслаждения либертен готов истребить не только своих ближних, но и самого себя. «Меня ничто не остановит! — восклицает либертенка Олимпия. — Кандалы, позорный столб, даже виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу вызов самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой своих преступлений».
В «Ста двадцати днях Содома» де Сад оправдывал преступление как необходимое выражение человеческой натуры, в «Преуспеяниях порока» он, продолжая развивать эту мысль, идет дальше и яростно выступает против оправдания преступления идеологическими мотивами. Человек не в силах постичь сокровенный, непостижимый замысел Природы, а потому не вправе отнимать жизнь у ее творений по идейным соображениям, даже если эти идеи разделяют массы. Закон часто карает невиновного, поэтому «дайте нам анархию, и жертв станет меньше», ибо «угнетенный человек найдет быстрый, надежный и экономический способ наказать своего обидчика, не трогая никого другого». Для смены законов государство «устанавливает революционный режим, в котором вообще нет никаких законов, и из этого режима в конце концов рождаются новые законы. Но новое государство, бывает хуже предыдущего, — пишет переживший правительственный Террор маркиз и делает заключение вполне в руссоистском духе: — Люди чисты и хороши только в естественном состоянии».
Однако в отличие от Руссо, у которого человек от природы добр, естественный человек де Сада преступен, но так как преступления свои он совершает на сексуальной почве, значит, законов он не нарушает, ибо секс заложен в природе, порождением которой мы все являемся. А природа равнодушна, ей все равно… ну и так далее, как уже было повторено многократно. Либертен резонерствует, выворачивая основной инстинкт наизнанку, но его резонерство отдаляет его от природы, которая, как известно, не рассуждает, и приближает к человеческому обществу, которое, не являясь обществом либертенов, имеет определенные моральные критерии, нравственные законы, Бога — словом, те принципы, которые позволяют человеку жить, не истребляя ни самого себя, ни своих ближних. Сознавал ли это противоречие де Сад? Наверное, сознавал, однако характер его не позволял в этом признаться — как не позволял извиняться, признавать совершенное им мошенничество, допущенные им несправедливости по отношению к близким ему людям. И он упорно испещрял страницы постулатами своей философии зла. Под его пером свобода сливалась с властью и безнаказанностью, а равенство — с преступностью и унижением. Господа-либертены имели равные права уничтожать друг друга, а унижаемые и истребляемые ими жертвы были настолько одинаковыми, что почитались за вещи и предметы. «Расскажу лишь об одном празднестве, на котором присутствовали более четырехсот предметов обоего пола», — писала Жюльетта о жертвах, истребленных во время одной из оргий в подвале Сикстинской капеллы.
* * *
«Новая Жюстина» и «Жюльетта» принесли де Саду гонорар и вызвали шквал возмущенных откликов. Ретиф де ла Бретон даже написал роман с откровенно полемическим названием «Анти-Жюстина» (1798). Противопоставляя «отвратительным творениям» де Сада свое сочинение, написанное с «сугубо нравственной целью», Ретиф во вступлении писал: «Я желаю дать тем, чей темперамент уже почему-либо подавлен, эротикой достаточно пикантный, побуждающий, например, пользовать уже далеко не прекрасную супругу с охотой почти прежней и надлежащим образом. В первую очередь это касается тех мужчин, которые возбуждали себя книгою беспримерно жестокою и столь же беспримерно опасною, каковой я считаю книгу де Сада «Жюстина, или Несчастья добродетели». Преследует мое произведение и еще одну важную цель: мне очень хотелось бы оградить своим повествованием любимых мною женщин от жестокости мужчин. Моя «Анти-Жюстина» является книгой не менее смачной и не менее захватывающей, чем упомянутая «Жюстина», но при этом полностью лишенной присущей последней зверств, что помешает мужчинам прибегать к ним как к подспорью. Вот почему публикация этого конкурирующего произведения срочно необходима».
Исполненное откровенных описаний оргий, где присутствует и содомия, и кровосмешение, и людоедство, бодрый порнографический коктейль Ретифа в свое время окажется в том же библиотечном «спецхране», где и «опасные» романы де Сада. А на тогдашнем книжном рынке оба романа распространялись в местах, где торговали непристойной литературой, и авторы их рассматривались как сотоварищи-порнографы: философский пласт романов де Сада будет поднят только в двадцатом столетии.
Сведения о том, как жил де Сад последние годы уходящего века, довольно скудны. Известно, что он нуждался, был вынужден расстаться с Констанс, покинул Париж и поселился в Версале. Пока Констанс искала средства к существованию в Париже, де Сад кое-как перебивался работой переписчика, поддерживая не только себя, но и Шарля, сына Констанс, содержать которого он почитал своим долгом. Когда и этой работы не стало, де Сад на какое-то время попал в приют для бездомных.
