Гвардия Лафайета охраняла королевскую семью своеобразно: следя за каждым шагом ее членов, она спокойно взирала, как во двор, а затем и во дворец прорвалась толпа, требовавшая королеву исполнить обещание (данное от чистого сердца, но без всяких на то оснований) по реорганизации парижского ломбарда. Пока король совещался со своими министрами, а Лафайет уговаривал народ разойтись, королева, обнимая детей, дрожала от страха у себя в комнате, и пред взором ее проносились жестокие картины октябрьских дней. Дело с ломбардом завершилось тем, что король приказал за счет казны выкупить все, что стоило меньше луидора. В другой раз торговки на глазах дофина столкнули в Сену телеги с мукой, чтобы вызвать гнев парижан против обитателей дворца. «Я чувствую себя хорошо, несмотря на все злые выходки, которые мне постоянно устраивают; однако я надеюсь вернуть себе здоровую и честную часть буржуа и народа. К несчастью, хотя их и много, но они не самые сильные. <…> Напишите от моего имени императору; полагаю, писать ему самой даже о своем здоровье сейчас было бы неосмотрительно», — размышляла Мария Антуанетта в письме к Мерси.
Приходилось приспосабливаться. Постепенно отмывали окна, комнаты, обставляли мебелью покои. Из Версаля прибыли две тысячи (sic!) телег с утварью. Стали устраивать дипломатические приемы и представления ко двору. «В Париже только Король, Королева, Месье, Мадам, дети и я… Здесь все спокойно. Здешние люди нравятся мне больше, чем в Версале. Господин де Лафайет ведет себя безупречно; Национальная гвардия тоже. Все спокойно. Хлеба в изобилии. Двор почти как раньше; каждый день бывают люди. Играют по воскресеньям, вторникам и четвергам; публичные обеды по воскресеньям и четвергам. <…> Все это, душа моя, меня вполне устраивает; вы же знаете, я умею приспосабливаться ко всему… перебраться жить в Париж было прекрасным решением; здесь нам будет лучше, чем где-либо. Я пишу это не потому, что письмо мое будет прочитано; нет, душа моя, я сама так считаю», — писала подруге Бомбель принцесса Елизавета, «умный и очаровательный ребенок с характером», как некогда описывала ее матери Мария Антуанетта. Национальное собрание выделило королю цивильный лист с суммой в 25 миллионов, сохранив также доходы с земельных владений. Королева вновь писала письма императору: «Приходится быть крайне сдержанной и осмотрительной. Мне кажется, сейчас мне нужно затаиться, ничего не предпринимать и постараться, чтобы все дурные впечатления, связанные со мной, забылись, а осталось бы только воспоминание о моем мужестве, в котором народ мог убедиться, и которое, если потребуется, я готова явить вновь». Желая убедить народ забыть дурные впечатления, королевская семья выходила на прогулку только по утрам, пока сад Тюильри (до полудня) был закрыт для посетителей. Байи вручил королю памятную золотую медаль в честь его вступления в Париж с надписью: «Отныне мое жилище здесь. 6 октября 1789». Королеве вручили такую же медаль, только серебряную. А она так хотела забыть этот день!
Рядом с их величествами постоянно находились почти 150 придворных, а всего в Тюильри обосновалось более семисот человек. Но единственный, кто внушал Марии Антуанетте надежды на будущее, был Ферзен, перебравшийся в Париж, чтобы как можно чаще видеть ее. Молчаливый швед внушал спокойствие даже королю: неизвестно, ревновал к нему Людовик или нет, но при виде Ферзена он ощущал, как в него вселялась уверенность, что хотя бы один истинный друг, на которого можно положиться, у семьи есть. «Так как я никогда и ни во что не вмешивался, то мне нечего бояться, — писал Ферзен сестре, успокаивая ее. — Я даже стал чуть-чуть счастливее, — продолжал он, — ибо время от времени могу свободно посещать мою подругу, и эти встречи утешают нас посреди несчастий, обрушившихся на бедняжку; она настоящий ангел, мужественный и чувствительный… Ее мужество выше всяческих похвал, и оно делает ее еще более привлекательной… Она ужасно несчастная и очень храбрая, настоящий ангел…» Собственно, на кого, кроме него, могла надеяться «ангел» королева? Король слишком слаб, так что подобная мысль никогда не приходила ей в голову; Полиньяк уехала, Мерси отбыл в свое поместье в Шенвьере, Прованс слишком очевидно выказывал свою заинтересованность занять трон; пребывавший у тестя в Турине Артуа грозился стереть с лица земли всех и вся, покусившихся на власть монарха… С Ферзеном Марию Антуанетту сближало не только влечение сердца, оба полагали необходимым действовать. Но в сложившейся ситуации королева предпочитала ждать. «Единственный способ выбраться отсюда — это терпение, время и великое доверие, кое мы должны им внушить», — писала королева Мерси.
Однако судя по увеличивавшемуся количеству памфлетов и листовок, по их развязному и злобному тону, по их чудовищным нелепостям, доверия королева народу не внушала, хулители изощрялись в инвективах в адрес «австрийской тигрицы». Описывая «Королевский зверинец», анонимный пасквилянт писал: «Самка Вето является чудовищем, найденным в Вене, в Австрии, в гардеробной императрицы Марии Терезии. Эта коронованная мартышка, видимо, возжелала противоестественной связи и отдалась то ли тигру, то ли медведю, после чего родила Марию Антуанетту. Это чудовище тридцати трех лет от роду было привезено во Францию во времена ненавистной памяти кровосмесителя Людовика XV. Так как к лживости своей страны она присоединила природное коварство, присущее коронованным животным, она сначала явила народу ангельскую кротость, и народ кричал: “Да здравствует королева!” Когда же она поняла, что парой кривляний можно завоевать дружбу зевак, она сбросила маску, и все узнали, какая она на самом деле». «Не могу вновь не вернуться к вопросу о необходимости установить преграду на пути подстрекательских пасквилей; без выполнения сего условия будет очень трудно успокоить публику», — справедливо считал Мерси. Но устанавливать преграды было некому: Собрание опубликовало «Красную книгу» расходов королевы на платья и фаворитов, что вновь вызвало бурю гнева и памфлеты:
Напрасно ищу я в преданьях былых
Примеры преступных страстей,
Ведь ты, королева, в деяньях своих
Похлеще всех прочих, ей-ей.
Ты в тратах Египтянку ту превзошла,
Что с консулом римским спала.
В сравненьи с тобой, скажу не шутя,
Скромна Агриппина,
Верна Мессалина,
А Медичи — просто дитя!
Тем не менее Мадам Елизавета считала, что «королева, обладающая безмерным мужеством, начинает лучше выглядеть в глазах народа», и выражала надежду, что «со временем благодаря нашей сдержанности мы сможем завоевать любовь парижан, обманутых на наш счет». Трудно сказать, верила ли Елизавета тому, что писала своей подруге, или просто уговаривала самое себя… У королевы хватало смелости заниматься благотворительностью, посещая вместе с дофином приют для подкинутых младенцев и мануфактуры в Сент-Антуанском предместье, она председательствовала на благотворительных дамских собраниях и передавала деньги на нужды бедняков. Но у нее недоставало храбрости отправиться в Оперу или театр: она не хотела выслушивать очередные оскорбления. «Она отказалась от королевской ложи, и этот вполне естественный в ее положении отказ от развлечений еще больше настроил парижан против королевы. Несчастная королева не знала, что такое осторожность, или не хотела ею пользоваться. Она открыто выказывала свое презрение тем, чье присутствие ей не нравилось. Позволяя эмоциям брать верх, она не осознавала их последствий и того, насколько они вредят ей и королю. Наделенная великим мужеством, она была не слишком умна, не умела пользоваться обстоятельствами, а главное, не понимала, кому можно доверять, и не доверяла тем, кто более всего был готов служить ей. После 6 октября… она испытывала презрение ко всем французам и избегала показываться на публике», — писала графиня де Ла Тур дю Пен.
