В Сен-Клу король регулярно получал отчеты от Мирабо. Вдохновленный оплатой долгов и обещанием миллиона в будущем, тот, оставаясь революционным рупором Собрания, втайне изо всех сил старался примирить монархию и революцию. К несчастью, портфель министра король предложить ему не мог: Учредительное собрание запретило своим членам занимать министерские посты. По этой или иной причине, но Мирабо все больше внимания проявлял не к королю, а к королеве. В одной из его записок содержались такие слова: «Королю не на кого положиться, кроме как на жену. Она будет в безопасности, только если королевская власть будет восстановлена. Мне хочется верить, что ей не нужна жизнь без короны; но я совершенно уверен в том, что, не сохранив короны, она не сохранит жизнь». Королева также не обходила его вниманием: «Господин граф, переговоры с М*** продолжаются, и, если он искренен, у меня есть все основания быть им довольной. Но в том ужасном положении, в котором мы находимся, он полагает, что нам надо атаковать тем же оружием, которое используют против нас, а именно деньгами, кои надобно употребить с толком и в нужное время; но где их найти? Надо бы, чтобы король тайно сделал заем у моего брата, в Испании, Неаполе или на Сардинии, два или три миллиона, списав их на прошлый цивильный лист. <…> Надобно избежать главной опасности — чтобы ни один француз, а главное, ни один министр не узнал об этом. Ибо они все, даже те, кто не уличен в неверности, ищут своей выгоды.
Мне кажется, еще один разумный пункт плана М*** заключается в следующем: если положение во Франции не изменится к лучшему, воспользоваться тем, что между Пруссией и Австрией царит мир, и под предлогом опасности, грозящей обеим державам, обязать их вмешаться в здешние дела, но не для совершения контрреволюции и не вводя войска, а в качестве гарантов всех договоренностей… а также по причине дурного обращения с королем. <…> Но главное, решить вопрос с деньгами», — писала королева Мерси, возможно, не задумываясь о том, что привлечение к решению внутренних вопросов иностранных держав может быть воспринято как измена — в чем впоследствии ее будут обвинять. Мария Антуанетта согласилась лично встретиться с Мирабо. Встреча состоялась 3 июля в Сен-Клу, на закате, в апартаментах королевы или в парке, в павильоне Армиды (точно не известно), и продолжалась около сорока минут. Все это время дю Сайан, племянник Мирабо, в тревоге ждал в коляске возле потайной калитки, ибо, перед тем как скрыться в парке, дядя протянул ему конверт и сказал: «Если через час я не вернусь, скачи во весь опор, передай письмо по адресу и начинай бить в набат и извещать народ о коварстве двора!» Не правда ли, похоже на спектакль в роще Венеры? Но в отличие от вправду ошеломленного Рогана опытный оратор и политик Мирабо играл: он понимал, что если бы его в самом деле захотели устранить, это сделали бы гораздо более простым способом. О чем говорили Мирабо и королева, осталось тайной; рассказ Кампан, которой королева якобы поведала о содержании беседы, историки не считают заслуживающим доверия. Хотя почему бы Мирабо, этому покорителю женских сердец с внешностью чудовища, не броситься к ногам красавицы королевы, восклицая: «Мадам, монархия спасена!» А по дороге в Париж он вполне мог сказать племяннику: «Она, конечно, королева и аристократка, но она поистине несчастна, и я спасу ее». Может, он действительно спас бы королеву, если бы смерть не помешала ему… Говорят, почти такие же слова сказал Барнав, сопровождавший в Париж королевскую семью после неудавшегося бегства. Ему тоже не удастся спасти королеву, равно как и сохранить собственную жизнь: через полтора месяца после казни Марии Антуанетты он взойдет на эшафот.
* * *
Одна из поездок королевской семьи в Париж была приурочена к празднованию Дня федерации — первой годовщины падения Бастилии. Королеве очень не хотелось принимать в нем участия: зная, что народ настроен против нее, она боялась прибывших из глубинки делегатов, боялась повторения октябрьских дней. «Я с ужасом думаю об этом дне; на нем соберутся все те, с кем для нас связаны самые жестокие и горькие воспоминания; нам придется находиться среди них. Для такого дня нужна особенная смелость», — писала Мария Антуанетта Мерси. Чтобы провести самое грандиозное, по свидетельствам современников, революционное торжество, на Марсовом поле соорудили гигантский амфитеатр на 400 тысяч мест и возвели алтарь отечества; в строительстве принимал участие весь Париж.
С самого начала праздника зарядил дождь, но настроения никому не испортил. Делегаты шествовали торжественным маршем, возлагали цветы на алтарь отечества и клялись в верности нации, закону и королю. Король торжественно произнес присягу: «Я, король французов, клянусь употребить всю данную мне законами государства власть для поддержания конституции, принятой Национальным собранием и утвержденной мною». Одетый в форму Национальной гвардии, дофин радостно вертелся во все стороны и всем улыбался. Королева не раз поднимала сына, чтобы все увидели его, но, когда дождь усилился, обняла его и укутала шалью. Трехцветные ленты, украшавшие ее прическу, намокли и обвисли. Самые бурные аплодисменты снискал Лафайет, восседавший на белом коне в сверкающем золотыми эполетами мундире. (Говорят, Мария Антуанетта называла его «командиром лягушек» — так как парижане были для нее «лягушками».) Парижане зачитали адрес, в котором обращались ко всей Франции; адрес завершался словами: «Да здравствует нация, закон и король!»
По свидетельству Кампан, ликующие люди «любили короля так же сильно, как конституцию, и конституцию так же сильно, как короля, и невозможно было ни в умах, ни в сердцах их отделить одного от другой».
Праздник федерации 14 июля оживил симпатии к королевской семье. «Королю и его семье постоянно аплодировали; казалось, всюду царят исключительно единодушие и согласие», — писал русский посол в Париже И. М. Симолин. «Депутаты из провинций с восторгом взирали на короля и королеву и беспрестанно являли им трогательные свидетельства своего почтения, любви и преданности, а Их Величества столь же благосклонно на них отвечали. Они были в восторге от королевы, коя была величественна и любезна как никогда», — подчеркивал Ферзен. Возвращались под крики «Да здравствует король и его семья!». Федераты, прибывшие из самых дальних уголков Франции, с восторгом взирали на короля и королеву с детьми и до самого отъезда постоянно приходили в Тюильри выразить свою любовь к монарху и его семье. Дурное настроение королевы рассеялось, она вновь упивалась любовью подданных. По словам мадам де Турзель, это были последние счастливые дни королевы. К сожалению, король не смог воспользоваться роялистскими настроениями, царившими в провинциях. Возможно, потому, что, как виделось другой половине зрителей, во время праздника король и королева были мрачны, король сидел в кресле и равнодушно смотрел поверх голов, а королева и вовсе едва скрывала дурное настроение, ибо до ее слуха долетало только «Да здравствует народ!». Кто-то назвал праздник федерации торжественными похоронами монархии.
* * *
«Завтра мы уезжает в Сен-Клу, — писала 20 июля Мария Антуанетта Мерси. — …Признаюсь, я ужасно боюсь ненависти Собрания, которое было раскритиковано федератами». Покинув Париж и вернувшись к прежней жизни в Сен-Клу, королева несколько успокоилась. Мадам Кампан рассказывала, как однажды к окнам дворца пришла депутация из пяти десятков не богато, но опрятно одетых мужчин и женщин, пожелавших выразить свою любовь ее величеству; королева растрогалась до слез. В Сен-Клу Мария Антуанетта почти каждый день принимала Ферзена, снявшего в ближайшей деревне дом. Ферзен незаметно проникал в апартаменты королевы и подолгу оставался там; иногда караульные видели, как он покидал дворец глубокой ночью. Король делал вид, что ничего не замечает; может, он действительно ничего не замечал, ибо большую часть времени проводил на охоте, может, не хотел омрачать настроение королеве, а может, боялся потерять одного из тех немногих, на кого он мог полностью положиться. Ни королева, ни король не скрывали от Ферзена помыслов и надежд, связанных с Мирабо, так как хрупкое равновесие, сложившееся после июльских празднеств, в любую минуту могло быть нарушено. Неожиданно вскрылась попытка отравить королеву — кто-то подсыпал яд в сахарную пудру, которую королева разводила в стакане воды и выпивала перед сном. Мадам Кампан пришла в ужас: она же лично толчет для королевы сахар! Но Мария Антуанетта успокоила ее: «Нет, против меня не станут употреблять яд. Бренвилье
[25] осталась в прошлом; настало время клеветы, она убивает вернее; меня погубит клевета». После упразднения сословий за границу хлынул поток эмигрантов-аристократов; постепенно образовалось два центра притяжения: Турин, где пребывал суетливый граф д'Артуа, засыпавший государей Европы письмами от имени брата, и Кобленц, где обосновался принц Конде и куда стекалась вооруженная эмиграция. Интриги роялистов за границей компрометировали короля и королеву, вынуждая их сторожей повышать бдительность и побуждая демократическую оппозицию еще яростнее атаковать королевские прерогативы. Мария Антуанетта опасалась за сохранение цивильного листа. В августе 1790 года в очередной записке двору Мирабо писал: «Четверо врагов наступают ускоренным шагом: налоги, банкротство, армия, зима. В двух словах: гражданская война неизбежна и, быть может, даже необходима; но к событиям надо готовиться, управляя ими. Вопрос: нужно ли подтолкнуть ее или, наоборот, предотвратить?» Людовик предпочитал плыть по течению, королева пребывала в смятении: ей очень хотелось верить в национальное примирение, хотя бы в том виде, в каком оно было явлено в июле. Позиция Мирабо ее пугала. «Неужели кто-то действительно думает, что мы можем развязать гражданскую войну?» — писала она Мерси. Мирабо продумывал и просчитывал ситуацию. Полагая гражданскую войну неизбежной, он считал, что к ней надо подготовиться, заручившись поддержкой армии, основой которой предстояло стать отрядам швейцарцев (тех самых, которые погибнут 10 августа, защищая Тюильри). Королю следовало наконец занять четкую позицию, ибо «нерешительность лишь накаляет противоречия, пробуждает недоверие и приводит к непредсказуемым последствиям».
