Еще одна печальная новость для королевской семьи: 29 марта анархист Анкарстрем застрелил на балу шведского короля Густава III, активного противника революции во Франции. Перед смертью король успел сказать посланцу принцев барону де Кару: «Этот выстрел порадует ваших якобинцев». «В его лице вы потеряли прочную опору и доброго союзника, а я покровителя и друга», — писал Ферзен из Вены Марии Антуанетте. Своему другу барону фон Таубе он сообщил: «Друг мой, я решил не возвращаться в Швецию, ибо все нити дел Их Величеств находятся у меня в руках или же проходят через мои руки, и я не могу уехать без ущерба для Их Величеств, ибо без меня дела могут и вовсе остановиться. <…> Неясная позиция Екатерины II побудила меня убедить королеву подтолкнуть мятежников к началу военных действий. После смерти нашего короля иного выхода я не вижу». Вскоре от имени малолетнего Густава IV Ферзен получил бумаги, подтверждавшие его статус полномочного представителя шведского короля.
Генерал Дюмурье, полагавший, что надо первыми идти в наступление, разработал и представил правительству план будущей кампании в Бельгии. Мерси предупреждал Марию Антуанетту: «Если начнется война, очень важно, чтобы в Тюильри каждый день узнавали обо всех перемещениях войск, обо всех интригах всех партий», иначе говоря, подталкивал ее вести разведку в пользу Австрии. 26 марта королева ответила Мерси: «Дюмурье, не сомневаясь более в продвижении войск коалиции, решил атаковать первым и разработал план, согласно которому наступление начнется в двух местах: в Савойе и в округе Льежа. Наступлением на Льеж командует Лафайет. Такое решение принято вчера на совете; зная эти планы, они смогут повысить бдительность и принять все необходимые меры. Совершенно очевидно, наступление начнется скоро».
Понимала ли королева, что, выдавая планы французской армии австрийцам, она помогает стране, которая ведет войну с ее страной? Вряд ли, ибо для нее это была не война двух стран, а война мятежников и заговорщиков против незыблемого миропорядка, который олицетворяли монархи коалиции. Победа Австрии должна была восстановить этот миропорядок, иначе говоря, абсолютную наследственную монархию и франко-австрийский альянс. Она никогда не воспринимала Францию отдельно от Австрии: только неразрывное единство двух стран. Сохранить этот симбиоз — вот единственная цель в политике, которой она следовала сначала по указке матери и брата, а теперь по велению собственной души и при поддержке своего австрийского советника Мерси. Воспитанная в сословном духе, она не принимала и не воспринимала национальную идею, объединившую все сословия общества. Франция виделась ей двором: скучным версальским и веселым и фрондирующим — ее собственным в Трианоне. Оказавшись в Тюильри фактически под арестом, она тосковала по придворной жизни, ее многолюдным церемониям и шумным развлечениям. Она никогда никуда не стремилась, ибо всё, чего ей хотелось, доставлялось к ней. Полагала окружавший ее мир неизменным и не считала нужным приспосабливаться к его изменениям; а может, не замечала этих изменений вовсе. Ненависть подданных, некогда осыпавших ее цветами, изумила ее и болью отозвалась в сердце. Безрассудная жестокость толпы ужаснула ее, и она остро ощутила собственную беспомощность и беззащитность. Инертность короля приводила ее в отчаяние; видя, как воспламенялась толпа при звуках голоса очередного оратора, ей казалось, что если бы король вышел к народу, обратился к нему с зажигательной речью, взмахнул саблей и сел на коня, то народ последовал бы за ним и разогнал заговорщиков, как называла она революционеров. Она могла бы бежать одна, но долг повелевал ей оставаться с королем, с детьми, блюсти трон для сына. Этот долг она впитала с молоком матери и переступить через него не могла. Она сопротивлялась, защищала себя и семью. Как могла, как умела, по-женски, ибо начиная с октябрьских дней над ней нависала угроза смерти. «Мужество и непреклонность королевы приумножали ярость смутьянов. Она негодовала в душе, но с виду хранила полнейшее спокойствие, каждое движение ее было исполнено достоинства. Толпа под окнами выкрикивала в ее адрес самую бесстыдную брань и угрозы, способные испугать любого, обладавшего меньшей храбростью, чем она», — вспоминает Турзель.
С новым императором Австрия превратилась в координационный центр готовящейся интервенции против Франции; вдоль французской границы заметили передвижение войск. Дюмурье направил Венскому двору ноту, требуя отказаться от созыва конгресса государей, о котором давно мечтала королева. Император ответил отказом, и 20 апреля Людовик XVI слабым голосом объявил Австрии войну. «Война объявлена, — писала Мария Антуанетта Мерси. — Венский двор обязан как можно определеннее отмежеваться от эмигрантов и объявить об этом в своем манифесте. В то же время нам кажется, что, воспользовавшись своим влиянием среди эмигрантов, император мог бы умерить их претензии, образумить их и убедить присоединиться ко всем, кто поддерживает короля. Но, — писала далее королева, — так как королю предстоит снова утверждаться у себя в королевстве, не стоит постоянно упоминать его, дабы не подчеркивать, что Австрия выступает в его поддержку: французы не потерпят вмешательства в свои внутренние дела». Воодушевленные революционным подъемом граждане полагали, что война будет быстрой и победоносной, но на деле оказалось совсем не так. Рядовой состав армии в значительной степени обновился, командные же посты в подавляющем большинстве занимали офицеры «из бывших», и солдаты отказывались им повиноваться. Часть офицеров перебежала на сторону австрийцев (точнее монархистов), некоторых заподозрили в шпионаже и растерзали. Во всем ощущалась нужда. Отдельные соединения переходили на сторону неприятеля. Атака французских войск, осуществленная, как и планировалось, в Бельгии, обернулась поражением.
В мае, подозревая короля, а особенно королеву в шпионаже, Собрание декретировало роспуск созданной для охраны короля конституционной гвардии, массовую высылку неприсягнувших священников и организацию под Парижем лагеря федератов, призванных на праздник федерации и для защиты столицы. От гвардии Людовик отказаться согласился, но на два других декрета — несмотря на опасения королевы, что отказ спровоцирует волнения, — наложил вето. Королевское вето вызвало очередную серию памфлетов против «Австриячки». «Мое единственное желание — увидеть, как эта столица умоется собственной кровью… За каждую принесенную мне французскую голову я стану платить золотом», — заявляла королева из памфлетов, авторы которых, источая ненависть к политическим противникам, обвиняли ее во всех возможных и невозможных сексуальных извращениях. Парижане называли ее «матерью всех пороков», «чудовищем в женском обличье». «Мадам Вето пообещала залить кровью весь Париж, но у нее все сорвалось, благодаря нашим канонирам», — распевали парижане на мотив «Карманьолы». Ненависть санкюлотов к «бывшим» стремительно нарастала. Прошел слух, что король вновь собрался бежать. Возмущенный Людовик отправил в парижский муниципалитет письмо, в котором гневно опровергал приписываемые ему намерения: «Мне известны все манёвры, предпринимаемые с целью выдворить меня из столицы. Напрасные старания. Когда враг у ворот Франции, когда враги в ее пределах, мое место в столице, и я надеюсь, что сумею сорвать преступные планы заговорщиков». Измученная королева не находила себе места от отчаяния и тревоги и изливала душу в письмах Полиньяк, переписку с которой поддерживала постоянно: «…не бойтесь, яд вышел из моды, теперь убивают клеветой; это самое верное средство убить вашу несчастную подругу… нас изображают кровавыми чудовищами, которые хотят утопить Париж в крови, и это тогда, когда мы являемся узниками, когда у короля нет власти, когда мы готовы выкупить счастье Франции собственной кровью! Господи, наши враги прекрасно об этом знают, а потому не подпускают к нам наш добрый народ. <…> Нам требуется мужества больше, чем на поле боя. <…> Я ко всему готова. Матушка научила меня не бояться смерти…»
