Тюильри вновь охраняли национальные гвардейцы, враждебно настроенные к королевской семье. Ощущалась сильная нехватка финансов. Ферзен при посредничестве Кроуфорда вел переговоры с банкирами. В начале июня он сообщил королеве, что прусский король исполнен решимости начать наступление, глава прусской армии прибудет 9 июля, а к 4 августа все будет готово: «Господи, стоит мне подумать, как вам сейчас тяжело, мне становится горько и больно. Постарайтесь не покидать Париж, прусский король придет вам на помощь, можете на это рассчитывать».
* * *
20 июня, в годовщину бегства в Варенн, толпа оборванных людей, вооруженных палками и пиками, наводнила Тюильри. С криками «Долой мадам Вето!», «Долой короля!» они прорвались во дворец (гвардейцы довольно быстро перешли на сторону смутьянов) и в поисках короля и королевы принялись крушить все на своем пути. Спокойно надев шляпу, король в сопровождении нескольких верных гренадеров вышел к толпе, которая при виде его на миг замерла. Затем раздался вопль: «Где он, я его убью!» Король хотел ответить, но выкрики из толпы заглушили его негромкий голос. Когда он, исполняя требование толпы, натягивал на голову тесный для него красный колпак, в комнату вбежала Мадам Елизавета и бросилась к брату. Решив, что это королева, толпа завопила еще громче, кто-то потрясал игрушечной виселицей, на которой болталось чучело «Австриячки». В это время королева вместе с детьми и мадам де Турзель дрожали от страха в комнате дофина. Когда крики зазвучали совсем близко, королева, решив, что вернулись октябрьские дни, стала просить отпустить ее к королю. «Я хочу умереть у его ног», — умоляла она. Несколько верных гвардейцев попытались увести ее подальше от разъяренной черни, но было поздно. Тогда королеву с дофином оттеснили в угол, выставив перед ними огромный тяжелый стол. Теперь только он преграждал путь к королеве. Она стояла, прижимая к себе дофина, и вызывающе спокойно смотрела на толпу, призывавшую выпустить ей кишки, отрубить голову и отнести ее в Собрание. Чем громче кричали, тем старательнее она зажимала уши сыну. Кто-то на конце пики протянул ей красный колпак и велел надеть его на дофина. Величественным жестом королева исполнила повеление — желая убедить всех, что будущий король всегда вместе с народом. Она леденела от страха, но никто этого не заметил. «Мы тебя повесим, Антуанетта», — ткнула в ее сторону пальцем какая-то мегера. «Но что я вам сделала плохого?» — спокойно спросила Мария Антуанетта. «Ты — несчастье всей нации». — «Вы заблуждаетесь. Я супруга вашего короля, мать дофина, француженка. С Францией связаны мои горести и радости. Когда вы меня любили, я была счастлива». Присмирев, фурия произнесла: «Простите. Я вас не знала. Теперь я вижу, что вы добрая француженка». Но, возможно, слова были сказаны иные.
Несмотря на прибывших через три часа депутатов во главе с Петионом, освободить дворец от черни удалось только к вечеру. Спокойствие, уверенность и обаяние королевы и обреченное мужество короля предотвратили кровопролитие. «Ваше мужество вызвало восхищение, твердость короля произвела превосходное впечатление <…> его разговор с Петионом достоин Людовика XIV», — писал Ферзен об откликах на события 20 июня в «Gazette universelle». Людовик, явившись в Собрание, заявил резкий протест. Примчавшийся из армии Лафайет громогласно потребовал осудить виновников беспорядков и тайно предложил королю бежать в Компьень. Отказалась королева: она по-прежнему ненавидела революционного маркиза, ведь однажды он посмел высказать мысль о ее разводе! Никто не обольщался: каждый новый день по-прежнему таил угрозу смерти. Прошел слух, что в коридорах Тюильри опять видели маленького красного человечка, в свое время несправедливо казненного Медичи. Встреча с ним сулила гибель.
«Вам уже известно о событиях 20 июня; наше положение становится все ужаснее. Насилия и ярость с одной стороны, слабость и бездействие — с другой. Нельзя рассчитывать ни на Национальную гвардию, ни на армию, непонятно, надо ли оставаться в Париже или бежать. <…> Если не остановить заговорщиков, не пригрозить им карами, все пропало», — писала 4 июля королева Мерси. Впереди предстояло еще одно испытание — 14 июля, праздник федерации. Двор и близкие к нему роялисты лихорадочно обдумывали варианты побега; наиболее вероятным признали план мадам де Сталь, предлагавшей увезти королевскую семью куда-нибудь в глушь, на берег моря, и спрятать там в каком-нибудь заброшенном доме. Через интенданта цивильного листа де Лапорта план был изложен их величествам, однако они, передав благодарность мадам де Сталь, отказались покидать столицу. Возможно, королева действительно надеялась на австрийцев, а может быть, ощущала, что еще один провал будет равнозначен гибели. «Ваш друг в большой опасности. Его болезнь прогрессирует с ужасающей скоростью. Врачи не могут ничего сделать. Если вы хотите его увидеть, поторопитесь. Сообщите о его плачевном положении его родственникам. Время не ждет…» — отчаявшись, писала королева Ферзену о состоянии короля, который снова впал в апатию. А подруге и дальней родственнице ландграфине Луизе Дармштадт-Гессенской она писала: «Я горда как никогда тем, что родилась немкой». В это же время Ферзе н писал барону фон Таубе: «Я получил письма от королевы, она просит ускорить переговоры и продвижение войск, ибо положение ее ужасно; к несчастью, пока все войска не подтянулись, для нее ничего нельзя сделать. Письмо ее свидетельствует о ее неслыханном мужестве; невозможно предугадать опасность, которой она может подвергнуться, когда иностранные войска войдут в Париж; это случится в начале августа».
Три с половиной недели, отделявшие 20 июня от 14 июля, Мария Антуанетта лихорадочно писала, призывая на помощь племянника и братьев короля, не почитая чудом, что находились курьеры и гонцы, доставлявшие ее письма адресатам и привозившие ответы. «14 июля станет подлинной катастрофой во всех уголках Парижа. На улицах призывают к убийству короля, выкрикивают еще более страшные вещи. <…> Толпы якобинцев направляются в Париж; королеву предупреждают, чтобы она была настороже, — поверяла она свои тревоги Ферзену и тут же успокаивала его: — Наше положение ужасно, но не стоит слишком беспокоиться за нас; я чувствую в себе силы, и что-то мне подсказывает, что нас спасут и мы еще будем счастливы. Только эта мысль поддерживает меня. Прощайте. Когда же мы наконец сможем спокойно встретиться?»
Накануне праздника федерации был принят декрет, объявлявший отечество в опасности и мобилизацию всех способных носить оружие мужчин. Марсельский батальон волонтеров принес в столицу «Песнь Рейнской армии», названную парижанами «Марсельезой» и ставшую гимном революции и республики. На улицах распевали «Çа ira» — «Дело пойдет», куплеты на все случаи политических катаклизмов, с припевом «аристократов на фонарь!». Петиций от секций, клубов и департаментов с требованием отмены монархии и установления республики становилось все больше, а в адрес обитателей Тюильри все чаще неслись кровавые угрозы. Прошел слух, что король сошел с ума и надо устанавливать регентство. Марат призывал взять королевскую семью в заложники. Робеспьер призывал распустить Собрание, показавшее себя неспособным защищать отечество, и заменить его всенародно избранным Конвентом. 14 июля король бесцветным голосом принес очередную присягу на верность Федерации; королева с «полными слез глазами» наблюдала за ним. «Роскошь ее туалета, благородство ее поведения создавали контраст с ее окружением. Несколько национальных гвардейцев, выстроившихся перед ней, отделяли ее от простонародья», — писала мадам де Сталь.
