После сообщения Серафины Калиостро еще раз порадовался, что жить ему предстоит вдалеке от французской границы и под защитой властей. Однако демарши вокруг жены заставили его насторожиться. Что, если Серафина сказала ему не всю правду? Господи, зачем только он оставлял ее одну! Пришлось нехотя признаться самому себе, что он попросту струсил. Испугался кредиторов, полицейских ищеек, неизвестно откуда взявшихся субъектов, припомнивших ему долги многолетней давности… Вот он и бежал под покровом ночи, бежал, чтобы избавиться от всех проблем, сбросив их на жену и верного Саразена. Интересно, тот по-прежнему считает Александра своим сыном? Впрочем, малыш очень похож на мать, так что есть надежда, что тайна никогда не раскроется
[67]. А Серафину он больше одну не оставит, иначе совсем от рук отобьется. Незадолго до его бегства из Англии их отношения окончательно испортились. Еще бы! Его обложили со всех сторон, словно загнанного зверя, а она продолжала развлекаться! Инстинкт собственника взбунтовался: любимая вещь поступала не так, как ему хотелось! Но что с ней делать, он тогда так и не придумал. И бежал, бросив все как есть…
Просторный дом, получивший название la Rocaille (или по-немецки Rockhalt), оказался на удивление удобен; столь же удачно спланировали и флигель, где поселилась чета Лутербург: Калиостро пригласил художника и его жену разделить с ним и Серафиной провинциальное уединение. Лутербург, одолживший Серафине в Лондоне крупную сумму, приглашение принял с радостью. Он видел, что денег у магистра нет (за все расплачивался Саразен), но надеялся получить долг алхимическим золотом, а заодно и научиться превращать неблагородные металлы в благородное золото или хотя бы серебро. Серафина же обрадовалась, что в глуши у нее появится подруга, с которой можно поболтать; жители Бьенна говорили в основном по-немецки, а этот язык был ей недоступен.
По случаю переезда в новом доме устроили торжественный обед, на котором Калиостро выступил с пространной речью. Он говорил о том, что истинному философу претит мирская суета, а счастье можно обрести только в кругу друзей. Но и в этой речи, как, впрочем, и во многих других, магистр лгал, и скорее всего не только гостям, но и самому себе. С его амбициями, с жаждой вечно быть в центре общества провинциальный швейцарский городок явно не мог удержать его надолго.
Поначалу в дом к Калиостро зачастили поклонники, среди которых был замечен даже Лафатер. А один знатный француз привел с собой девочку-подростка, будущую мадам де Ла Рошжаклен, автора мемуаров, на страницах которых нашлось место не только магистру, «человеку маленького роста, толстому, черноволосому и с красивым лицом», но и его супруге, женщине «маленького роста, немного полноватой, очень белокожей, не слишком молодой, но ласковой и любезной». Завсегдатаем дома долгое время являлся кальвинистский пастор Кристиан Готлиб Шмидт, оставивший для нас словесный портрет тогдашнего Калиостро: «Его взор подавлял вас, уничтожал и полностью ускользал от ваших глаз. Это был идеальный тип чародея. Одна только форма черепа свидетельствовала о человеке необыкновенном […] но он был слишком склонен к паясничанью и шутовству; ему недостает величия»2. Магистру недоставало не только величия, но и трудолюбия: он никак не мог взять себя в руки, дабы заняться масонскими и алхимическими трудами, коих от него все ждали с нетерпением. С сеансами духопризывания дела также обстояли не лучшим образом. Они были редки и шли как-то наперекосяк. Говорят, когда в качестве «голубка» Калиостро выбрал одного из сыновей Саразена, мальчик настолько перепугался, что между родителями и магистром произошла значительная размолвка.
Чудес не происходило, и поток посетителей постепенно иссяк. Собственно, это был даже не поток, а ручеек, несравнимый с прошлыми бурными реками: в основном приезжали те, кто проживал неподалеку. Тем временем сбежавшая из тюрьмы и благополучно прибывшая в Англию Ла Мотт начала издавать свои «Мемуары», в которых основное место отводилось делу об ожерелье и, как следствие, графу Калиостро и его махинациям. Публика, подготовленная разоблачительными сочинениями, направленными против магистра, принялась жадно поглощать борзые писания Ла Мотт. Дурная слава — тоже слава, и граф по-прежнему вызывал любопытство, однако уже не восторженное, а скептическое, чего Калиостро никак не мог стерпеть. Изготовление эликсиров и притираний ожидаемого дохода не приносило. Горные пейзажи магистра не вдохновляли, к прогулкам на природе ни он, ни Серафина пристрастия не имели, а Серафине здешний климат и вовсе по вкусу не пришелся: ветры с гор, снег, лед…
Непонятно, по какой причине (не исключено, что от скуки) чета Калиостро очень скоро рассорилась с четой Лутербург. Художник обвинил магистра в небрежении своими прямыми обязанностями: он не трудится в лаборатории, не просвещает учеников, а лишь ходит на званые обеды и ужины. Интересно, каким образом он собирается возвращать ему долг? Дамы же перессорились из-за своих мужей: Серафина заявила, что Люси Лутербург вешается на шею Калиостро, а Люси ответила, что Серафина только и ждет, чтобы прыгнуть в постель к художнику. А мужья… Как пишут современники, знаменитые мужья действительно обхаживали жен друг друга. Скандал разгорелся нешуточный. Вечерами художник плодил карикатуры на Калиостро и методы его лечения, а по утрам развешивал их на улицах Бьенна. Карикатуры были едкие, одни подписи чего стоили! Например, подпись под карикатурой «Завтрак с минеральной водой графа Калиостро», изображавшей больных, часть которых выстроилась на прием к магистру, а другая часть тут же мучилась от рвоты, гласила: «Расход на целебные травы — 0,10 ливра, доход от настоек и пилюль — 1 000 000 ливров». В городе образовались две партии: Калиостро поддерживали Саразены, баннерет и де Женжен, за Лутербурга стояли бургомистр и его взрослые дети. Серафина, научившаяся, по словам Мак-Колмана, в Бастилии писать3, неровным почерком написала Саразенам, что Лутербурги жаждут получить первое место в очереди на омоложение и поэтому не дают покоя магистру.
Лутербург не намеревался идти на мировую: он подал иск, дабы магистр вернул ему деньги (около двухсот фунтов). Калиостро подал ответный иск, только повод оказался каким-то странным, не внушавшим доверия… 11 декабря 1787 года Калиостро подал в магистрат жалобу, в которой сообщал, что слуга Лутербурга по имени Абрагам Риттер по приказу своего господина купил порох и пули, дабы зарядить пистолет и застрелить его, Калиостро. На этом основании граф потребовал выдворить Лутербурга из Бьенна. Жители городка потеряли покой и, недовольные склочными соседями, стали потихоньку роптать. Лутербурги переехали в дом бургомистра, откуда Филипп де Лутербург отправил Калиостро вызов на дуэль. Магистр расхохотался и (как обычно) предложил сразиться на ядах. Вмешавшийся в конфликт Саразен с трудом добился компромисса, уговорив Калиостро заплатить небольшую сумму и пообещав Лутербургу доплатить долг магистра. А чтобы стороны немного успокоились, он на три недели увез графа и графиню из Бьенна. Калиостро остался недоволен решением и все время брюзжал. В отвратительном расположении духа он вместе с Саразеном прибыл в Ольтен на очередное, 28-е собрание Гельветического общества, где здравомыслящие швейцарцы снова решили не связываться со столь непонятной и неприятной личностью, как граф Калиостро. Саразен сделал все возможное, чтобы поднять авторитет магистра, но дурная слава Калиостро уже распространилась по всей Европе. Поссорившись с Саразеном, Калиостро отбыл в Бьенн. К началу июля пришлось подводить плачевные итоги: Лутербург выиграл иск против Калиостро; магистр окончательно разругался со своим самым преданным учеником и другом Саразеном, обвинив его во всех смертных грехах, и с баннеретом, который, по его словам, все время тайно поддерживал художника; жители Бьенна обиделись на Калиостро, заявивившего, что все швейцарцы — ханжи, лицемеры и обманщики, и в ответ недвусмысленно намекнули, что, собственно, графа в кантоне никто не держит.
