Как только Лину и ребенка выписали, молодая семья переехала в квартиру на площади Чарльза Диккенса, дом номер 5, рядом с Сеной и садово-парковым комплексом Трокадеро. Сергей нашел квартиру через русского брокера, который потребовал 800 франков за трехмесячную аренду. Сергею ничего не оставалось, как согласиться, поскольку было ясно, что на старой квартире оставаться нельзя – они с Линой делили ее с подругой Сергея – актрисой Фру-Фру, Марией Барановской, и ее мужем Александром Боровским. Новая квартира была хорошо обставлена, из окон открывался вид на реку, но стены были тонкими, как бумага, и игра на пианино разбитной соседки, живущей этажом ниже, заставляла Сергея топать ногой по полу, имитируя аплодисменты
[175]. Бренчание по клавишам мешало ему спать даже больше, чем крики и плач младенца. Сергей утешался мыслью, что у него нет срочной работы. Лина, чтобы дать мужу возможность выспаться и пресечь ночные походы по кинотеатрам и барам в компании Сталя, попросила мать найти затычки для ушей. Ольга оказывала огромную помощь по дому, но болезненно реагировала на самые безобидные комментарии. Лина сравнивала мать с мимозой… Стоит лишь слегка коснуться этого растения, как мелкие листочки сложного листа складываются, и черешок опускается вниз.
В течение месяца Лина не выходила из квартиры, поскольку не работал лифт, а после родов ей было трудно спускаться по лестнице. Когда лифт наконец починили, она отпраздновала это событие возвращением к изысканному облику. Лина хотела быть женой и женщиной, а не только матерью. Первым делом она пошла в парикмахерскую и сделала модную стрижку; теперь ее темные волосы, разделенные пробором, волнами ниспадали на плечи. Она вновь вошла в парижский музыкальный мир в апреле 1924 года: вместе с мужем пришла на прием, устроенный в доме основателя La Revue musicale Анри Прюньера. Лина оставляла Святослава на попечение матери и ходила с мужем на приемы, устраиваемые после концертов, в рестораны на правом берегу и в «Прюнье» с его великолепным устричным баром. Сергей гордился светскими манерами жены, ее непринужденной манерой держаться в любом обществе и умением одеваться. Лина носила черные вечерние платья, шляпки-колокол и искусственный жемчуг от Шанель. Лина будто сошла со страниц журнала Vogue 1924 года. Лину приводили в восхищение стройные фигуры ведущих французских моделей, и она стремилась поскорее вернуться в прежнюю форму, чтобы никто не заподозрил, что она вообще когда-то была беременна.
Но период блаженства закончился, когда Прокофьев стал отдавать больше времени работе. В ту весну основное беспокойство вызывала у него подготовка к премьере Второго концерта для фортепиано с оркестром под управлением русского эмигранта Сергея Кусевицкого, который делал карьеру дирижера в Европе на средства второй жены
[176]. Дебют Кусевицкого-дирижера в Берлине в 1908 году был организован на его собственные средства, как и его издательство Edition Russe de Musique и общество «Симфонические концерты Кусевицкого» в Париже. Прокофьев по собственному горькому опыту знал, что «кускус», как он называл Кусевицкого, не был великим дирижером, но тем не менее Прокофьев использовал его в своих интересах и в Париже, и в Бостоне, где Кусевицкий дирижировал его Вторым концертом для фортепиано с оркестром осенью 1924 года.
Рукописная партитура концерта осталась в России, когда в 1918 году Сергей отправился в Соединенные Штаты, но была уничтожена во время разгрома, устроенного в его бывшей квартире. Сергей принялся за восстановление концерта, стараясь исполнять самые громкие пассажи, когда соседка, жившая этажом ниже, была дома, но адский шум сильнее подействовал не на соседку, а на мать Лины, ускорив ее отъезд в Соединенные Штаты; она уехала из Парижа 24 мая 1924 года. Ольга вернется в конце 1925 года, а отец Лины, Хуан, приедет весной 1926 года.
На лето Сергей снял дом в Сен-Жиль-Круа-де-Ви, неподалеку от курорта Кот-де-Люмьер, где Сергей с Линой были в 1921 году. Мать Сергея советовала Лине на лето оставить Святослава на чьем-нибудь попечении, но одна мысль о том, что она покинет грудного ребенка на несколько месяцев, заставляла Лину заливаться слезами. Было решено на деньги, подаренные мисс Гарвин, нанять няню на все лето. Они переговорили со многими женщинами, которых присылали из бюро по найму, пока не остановили свой выбор на мисс Макк, норвежке по происхождению, которая была, как заметил Прокофьев, «…приятная, чистая и скромная». Мать Сергея и Башкиров приехали в Париж, чтобы вместе с семьей Сергея отправиться в Сен-Жиль. Сергей тревожился за здоровье Марии, но как только она вышла из поезда, стало ясно, что опасаться нечего. Все успокоились, увидев, что она может ходить без посторонней помощи. Мария сразу потребовала, чтобы ей показали внука, которого она до этого предлагала не брать в поездку.
23 июня, несмотря на не по сезону холодную погоду, они поехали в Сен-Жиль, оставив Башкирова в Париже практиковаться в искусстве безделья там, где любил бывать Эрнест Хемингуэй, – в кафе
[177]. Это были недорогие заведения, притягательные для нищих писателей, и Башкиров продолжал обращаться за финансовой помощью к Сергею. Лина никогда не могла понять привязанности мужа к этому поэту. Возможно, общение с Башкировым помогало Сергею чувствовать себя ближе к России, с которой Прокофьева соединяла неразрывная связь. Сергей говорил, что скучает по друзьям детства и старается поддерживать с ними отношения. Он считал, как это ни парадоксально, художественный мир Франции лишенным многих важных свойств по сравнению с петербургским, который остался в его памяти. Сергею было неинтересно в интеллектуальных богемных кругах и на роскошных приемах, которые до 1923 года устраивали в своей квартире на rue Monsieur Коул и Линда Портер
[178]. «Русский балет», не утративший блеска даже в соперничестве с «Летучей мышью» и новомодным «Шведским балетом», сохранял ведущее положение, но Сергею не нравился откровенный лесбийский балет Пуленка Les Biches («Лани»), поставленный Дягилевым. Ни тема полной вседозволенности, ни хореографическая сатира не произвели на Сергея никакого впечатления
[179].
