После ужасов, перенесенных в тюрьмах и поездах, Лина почувствовала облегчение, оказавшись в Инте. Ничто не могло быть хуже того, что она уже вынесла. Ее товарищами по лагерю были политические заключенные, признанные властями не слишком опасными, а также осведомители, воры и, возможно, те, кто работал в зоне, но жил за пределами лагеря. Были москвичи и ленинградцы, которые общались с иностранцами и, подобно Лине, были вынуждены признаться в шпионаже; крестьяне из Белоруссии и Украины, обвиненные в отказе принять участие в коллективизации или в пособничестве нацистам; были этнические эстонцы, латыши и литовцы, которых подозревали в антисоветских связях с немцами. Среди заключенных были как безграмотные, так и хорошо образованные – среди них была, например, окончившая Сорбонну дочь бывшего министра просвещения Латвии. Одна из москвичек
[493] – переводчица, женщина высокой культуры – была поставлена сторожить выгребную яму.
Вновь прибывших распределяли по баракам не сразу – иногда это происходило только через несколько дней. Лину первым делом заставили раздеться догола, осмотрели и отправили в баню. Многим приказывали побрить голову и волосы на теле, или же это делал лагерный парикмахер. После медосмотра Лине выдали обычную лагерную форму: валенки с галошами, которые были ей велики, поношенный ватник, косынку и несколько пар бывшего в употреблении нижнего белья; на спине ватника был ее лагерный номер. Лина заняла свое место в бараке для женщин, отбывавших двадцатилетний срок за измену Родине. На территории зоны разрешалось надевать вещи, которые присылали из дома, но за ее пределами заключенные обязаны были носить лагерную форму.
Выйдя из бани, Лина увидела Инну Черницкую, бывшую русскую сотрудницу британского посольства в Москве, с которой она познакомилась в 1944 году в гостинице «Метрополь». Когда Черницкую арестовали, ей было всего 23 года. Ее забрали в том же месяце и в том же году, что и Лину. В час ночи постучали в дверь, и на вопрос «Кто там?» она услышала: «Откройте, проверка документов!»
[494] У мужчин, вошедших в квартиру, были грязные ботинки. «Когда вернусь домой, надо будет вымыть полы», – подумала про себя Инна. Вернулась она через восемь лет. Инна, как Лина, прошла через допросы, на которых ее заставляли подробнейшим образом рассказывать о якобы совершенных преступлениях против Родины. Повторяя эти выдуманные истории по многу раз, она забывала, о чем говорила раньше, и опускала или добавляла какие-то детали, что позволяло следователям использовать эти оговорки против нее. В сделанных под давлением признаниях не было ни слова правды, поэтому Инна путалась в выдуманных показаниях. Увы, данное обстоятельство только усугубило ее положение. Когда Инну доставили на Лубянку, один из сопровождавших ее процитировал Данте: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»
[495]. Ее вещи были переданы в специальный магазин, где их по сниженным ценам могли купить жены и любовницы государственных чиновников.
Как и Лине, ей пришлось пережить и тяжелую дорогу, и унижения по приезде. Теперь две эти женщины, не в силах сдержать чувств, обнимались и целовались, не чувствуя мороза. Инна, прибывшая в лагерь на несколько месяцев раньше Лины, хорошо изучила порядки на зоне. Какое-то время Инна работала в каптерке (на продуктовом складе) – выдавала порции риса и изюма, а также то немногое, что оставалось от посылок после того, как свою долю забирали охранники. У Инны было слабое зрение, а очки она то ли потеряла, то ли сломала, поэтому ей не разрешалось выходить за территорию зоны. Таким образом, Инна не принимала участия в строительстве шахт, которые продолжают работать в наши дни. Если бы Инна сделала хоть шаг за ворота, ее бы расстреляли на месте, не тратя времени на то, чтобы разобраться. Она хорошо запомнила приказ конвою: «Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству, стрелять без предупреждения»
[496]. Инна, по крайней мере, сумела расположить к себе охранников и могла рассчитывать на то, что теперь у них не поднимется рука в нее выстрелить.
19 декабря 1948 года Лина отправила письмо сыновьям, исписав четыре страницы мелким почерком – заключенным разрешалось писать не более двух писем в месяц. Она сообщила, что «чувствует себя немного лучше» после месяца, проведенного в Инте
[497]. Лина постепенно приходила в себя после шестинедельной поездки на север, и, хотя физически она полностью оправилась, до конца жизни ее мучили кошмары, связанные с этой поездкой. Лина писала о сильных морозах – минус 47 градусов по Цельсию. Впрочем, в этих местах температура могла опуститься и ниже. Ослепительный свет солнца, поднимающегося над пустынным субарктическим горизонтом, навевает воспоминания о восходе солнца из «Скифской сюиты». Темнело здесь рано, уже к двум часам дня, поэтому определять время было трудно. Воздух «очень хороший», но слепящие, завывающие вьюги случаются часто – подробность, свидетельствующая о том, что она работала на улице
[498]. В конце года она три недели тяжело болела. После этого работала в лагерной больнице, бо́льшую часть персонала которой составляли заключенные, и выполняла секретарские обязанности, возложенные на нее лагерной администрацией. Также Лина мимоходом упоминает, что работала на швейной фабрике шесть дней в неделю.
Она не рассказывала о распорядке дня, но, скорее всего, ее рабочий день составлял 8-10 часов, и она ела дважды в день в общей столовой. На завтрак давали овсянку или селедку с черным хлебом, а на обед – жидкий суп, баланду. Заключенным в обязательном порядке давали дрожжевой напиток от цинги. Расчистка дорог и строительство были каторжной работой; бочки, ведра и лопаты превратились для женщин в орудия медленной пытки.
С учетом ее возраста и физических возможностей Лине поручили более легкую работу, чем остальным женщинам, но все же к концу дня она валилась с ног от усталости. Лина вела борьбу с клопами и вшами в бараках, когда остальные уходили на работу, в столовую или в баню. Лина испытывала боли в позвоночнике, вскоре спина ее сгорбилась, а походка стала медленнее. Но, несмотря ни на что, она сохраняла достоинство, даже когда чистила уборные. Лина постоянно была настроена на добро и красоту, любила и умела общаться с людьми. Нередко, страдая от одиночества, она стояла где-нибудь между бараками (хождения из барака в барак не поощрялись) или шла туда, где можно было общаться, – в индивидуальную кухню, где разрешалось вскипятить присланный из дому чай, в библиотеку, чтобы с кем-нибудь поговорить. Особенно хотелось ей поговорить по-французски. Очень любила вспоминать Париж, свои путешествия с Сергеем Сергеевичем. Правда, так она его никогда не называла, а говорила всегда «Прокофьев»… Одно время она была приставлена к баку с помоями, их нужно было вывозить далеко в лес на тележке. По пути Лина Ивановна любила что-нибудь рассказывать, увлекалась, начинала жестикулировать, забывшись, бросала поручень тачки и с восторгом продолжала путь, вспоминая Париж, свои выступления на сцене и не обращая внимания на то, что другие мрачно толкают потяжелевшую тачку»
[499]. Лина любила заводить «интеллектуальные разговоры» с другими заключенными из своей бригады. Одна женщина изучала астрономию, могла показать и назвать звезды и планеты; другая рассказывала о творчестве Толстого, а третья – о творчестве французских писателей, Оноре де Бальзака и Мари-Анри Бейля. Лина, конечно, делилась своими знаниями о музыке.
