Вернувшись на следующий день в Москву, Святослав поехал на Новодевичье кладбище и положил на могилу отца желтые ирисы. В этот день прошло ровно три года со смерти отца. Рассказывая обо всех этих событиях в дневнике, Святослав мрачно замечает: «Теперь мы все вместе, и никто не стоит между нами»
[545]. Вечером он не пошел к Мире Мендельсон, как делал это в прошлые два года.
* * *
13 июня 1956 года Лина вышла на свободу в соответствии с постановлением Военной коллегии Верховного суда СССР. Она неоднократно писала письма с просьбой пересмотреть ее дело. С такими же ходатайствами обращались к властям и ее сыновья, и выдающийся советский композитор Дмитрий Шостакович. В 1936 году Сергей надеялся извлечь выгоду из проблем, возникших у Шостаковича, считая, что неудачи соперника дают ему шанс укрепить свои отношения со сталинским режимом. Если бы Лина не соглашалась с идеями мужа, возможно, их жизнь сложилась бы совсем иначе. Вероятно, они бы не стали переезжать в Советский Союз. Теперь, спустя двадцать лет, Шостакович использовал свое политическое влияние, чтобы спасти Лину. В 1955 году ее сыновья обратились к Шостаковичу с просьбой разобраться в ее деле. Их обращение было направлено главному военному прокурору для рассмотрения и «дополнительной проверки»
[546]. Впрочем, в 1948 году Шостакович ничем не мог помочь Лине, но в середине 1950-х он занимал влиятельное положение и еженедельно получал письма с просьбой разобраться в делах, подобных делу Лины. Это обращение оказалось решающим.
Дело Лины было прекращено по приказу главного военного прокурора. После рассмотрения всех документов прокурор вынес решение о неправомерности оснований, которые привели к аресту и заключению в тюрьму в 1948 году. Она не общалась со шпионами, не вела подозрительных бесед с друзьями-иностранцами, не пыталась тайком вывезти секретные документы для передачи фашистским правительствам – хотя именно об этих преступлениях говорилось в протоколах, которые измученная пытками Лина подписывала в Лефортове. Приказ вышел 15 мая 1956 года, но Лина еще шесть недель находилась в лагере. К тому времени 90 процентов заключенных из соседнего лагеря были освобождены. Лина боялась, что, несмотря на приказ главного военного прокурора, ее освобождение будет зависеть от прихоти мелких государственных чиновников, работавших в комиссии.
18 мая 1956 года ее вызвали в комиссию, и она подробно рассказала об этом в письме сыновьям, отметив, что в этот раз, как и в прошлый, чиновники были настроены не слишком приветливо. Вначале ее попросили объяснить причины, по которым ее приговорили к двадцати годам лагерей. Лина ответила: «Хотя я точно не знаю, как был сформулирован обвинительный акт, но мне известно, какие обвинения были выдвинуты против меня. Я могу честно и искренно сказать, что меня никто не вербовал, и я никогда не использовала знакомства с иностранцами для ведения подрывной деятельности против Советского государства. Следствие применяло такие жесткие методы допроса, что я в конце концов не выдержала и оклеветала себя. Мне не позволили сказать ни слова в свое оправдание и заставили подписать признания в том, чего я не совершала»
[547].
Лина объяснила, что была воспитана за рубежом и в силу «политической неграмотности» «не всегда понимала, какие поступки в Советской стране считаются правильными, а какие – предосудительными». «Теперь я понимаю, что не должна была встречаться со знакомыми иностранцами, чтобы не вызвать незаслуженных подозрений». После этих слов Лина расплакалась
[548].
Затем комиссия задала вопрос о ее нынешних отношениях со знаменитым мужем. Лина ответила: «К сожалению, уже три года, как его нет с нами. Если бы он был жив, я уверена, он бы подтвердил мою невиновность. Мое дело рассматривали давно. Меня допрашивал старший оперативный уполномоченный в Абези и дал мне основание надеяться на освобождение»
[549].
Больше вопросов не было. Члены комиссии передали дело на рассмотрение в Москву, поскольку в их распоряжении не было никаких документов, кроме приговора. Лине сказали, что ее вызовут позже.
Как следует из письма сыновьям, Лина не стала «каяться», чтобы повысить шансы на освобождение, и продолжала настаивать на своей невиновности
[550]. Лина боялась, что ее решат освободить условно. В таком случае с нее могли потребовать залог или запретить подъезжать к Москве ближе чем на 100 километров. Наконец, ее могли перевести в другой лагерь, поскольку политические заключенные подпадали под амнистию в последнюю очередь. 22 мая Олег сел на поезд до Потьмы, чтобы поддержать Лину. Он прибыл в 3 часа ночи, а в пять утра отправился на теплушке в лагерь. Олег успокаивал мать, снова и снова повторяя, что ее освободят.
На настольном календаре Святослав отметил дату освобождения матери – 13 июня 1956 года, – написав лишь одно слово – «реабилитация»
[551]. Ему позвонила женщина с подтверждением решения Военной коллегии. «Слава богу!» – крикнул в трубку Святослав, не в силах скрыть радость и облегчение. На что «женский голос» невозмутимо ответил: «Стало быть, информацию вы к сведению приняли?»
[552]
29 июня, предварительно отправив в Москву две посылки с вещами, Лина покинула лагерь в Явасе. Из Потьмы, где провела ночь в приюте для престарелых и инвалидов в ожидании паспорта, она телеграфировала сыновьям: «Уезжаю сегодня вечером в 08:30. Целую. Мама»
[553]. Лина приехала в Москву 1 июля в 10:25 утра, с паспортом, полученным в Зубово-Полянском отделении милиции. На фотографии в паспорте – коротко стриженная женщина с напряженным лицом и поджатыми губами. Это была лишь тень прежней Лины, однако вскоре она вновь станет прежней. Святослав с Олегом встречали ее на Казанском вокзале. Перед этим они целую неделю по очереди дежурили у телефона, ожидая новостей от матери. Они не знали, когда приедет Лина, и утром 1 июля на всякий случай встретили три поезда. Наконец прибыл поезд из Саранска. Лина, выйдя из вагона, попала в объятия сыновей. Они прошли через роскошный вестибюль вокзала и вышли на Комсомольскую площадь, заполненную толпами отбывающих и прибывающих пассажиров.
Вернувшись домой, Лина наконец познакомилась с женами сыновей, Надеждой и Софьей. Через два дня Святослав повез еще не вполне пришедшую в себя мать в центр Москвы за справкой о реабилитации. Они пришли в построенный в XVIII веке дом номер 13 по улице Воровского, где на четвертом этаже размещалась Военная коллегия. Чтобы получить справку, Лина сначала должна была дать расписку в том, что будет хранить молчание о годах, проведенных в ГУЛАГе. Чиновник, к которому Святослав обращался по поводу свидания с Линой, сказал по внутреннему телефону одному из коллег: «Найди дело Лины Ивановны Прокофьевой – ну ты знаешь, одно из сфабрикованных». К тому, что ни в чем не повинная женщина провела столько лет в лагерях, здесь отнеслись с цинизмом и равнодушием
[554].
