А ночью в церкви Воздвижения сквозняком опрокинуло свечку, горевшую перед иконой Богородицы. Загорелись от той свечки деревянный пол и стены, вспыхнула вся церковь. Ветер перекинул огонь на соседние улицы, в мгновение ока заполыхали Кремль и Китай-город, и вскоре вся Москва была полна ревущего огня и черного дыма.
Иван Федоров бежал к храму Николы Гостунского. Деревянная дверь была распахнута, огонь стремительно пожирал толстые доски. Раскалившиеся кованые жуковины светились мрачным темно-красным светом. Горела и деревянная кровля. Охваченный огнем купол с высоким крестом медленно кренился набок.
В растерянности и ужасе стоял Иван Федоров, не зная, что делать.
Вокруг темными тенями метались люди, пытавшиеся спасти хоть что-то из своего добра, голосили женщины, плакали дети.
Поп Михаил, задыхаясь, схватил Ивана Федорова за плечо:
— Надо уходить, дьякон! Ничего не спасешь — ни икон, ни книг.
Вдруг кто-то закричал:
— Митрополит остался в Успенском соборе!
Деревянные паперти Успенского собора тоже горели, сквозь черный дым едва были видны его белые стены.
Макарий, стоя на коленях перед образом Успения, громко молился. Его подхватили под руки, силой подняли с колен и вывели из собора.
Старик был почти без чувств. Пробраться к воротам не было уже никакой возможности.
— Тайник! — воскликнул митрополичий ключник Севастьян.
Его сразу поняли. Все устремились к южной стене, чтобы вывести митрополита подземным ходом, начинающимся на дне сухого колодца внутри Тайницкой башни и ведущим за Москву-реку. Но подземный ход уже был полон дыма.
Митрополита обвязали веревкой и стали спускать с башни. Когда до земли оставалось еще более двух аршин, веревка оборвалась, Макарий упал на землю и остался лежать неподвижно.
— Владыко, ты жив? — закричал Иван Федоров.
Макарий шевельнулся.
— Жив, — ответил он слабым голосом, — только расшибся.
К митрополиту уже спешили люди. Его уложили в повозку и увезли в Новоспасский монастырь.
К вечеру огонь уничтожил все, что мог и, не находя себе более пищи, сам собою угас.
Государева комната в Кремлевском царском дворце пострадала менее других. Лишь стены ее покрылись черной копотью да свинцовые оконные переплеты расплавились и выпали из окон вместе со вставленными в них кусочками прозрачной розоватой слюды. Сквозняк гулял по всему дворцу, хлопал незапертыми дверями, шевелил обгоревшие лохмотья алого сукна на стенах, кружил в воздухе черные хлопья сажи.
Государь Иван Васильевич быстрыми шагами ходил из угла в угол. Царица Анастасия тихо плакала и молилась перед иконой. Бабка царя, старая княгиня Анна Глинская, опершись на клюку, мрачно смотрела в окно на дымящиеся развалины.
Приближенные бояре в тревоге следили за царем. Ивану Васильевичу было в то время семнадцать лет, царствовал он первый год, но уже не раз успел проявить свой свирепый нрав. Все помнили, как юный царь приказал палить огнем бороды псковским челобитчикам перед своим крыльцом, и лишь неожиданно упавший с колокольни колокол отвлек внимание государя и избавил несчастных от жестокой смерти.
Царь резко остановился.
— Не хочу здесь оставаться, — его передернуло. — Едем в Воробьевский дворец.
В сумерках по разоренным московским улицам в сторону Воробьевых гор потянулся царский поезд.
Среди обгоревших развалин, словно тени, бродили погорельцы, пытаясь отыскать остатки своего имущества.
Женщина с опаленными волосами сидела на пепелище своего дома и плакала.
— Господи, — причитала она, — за что ты нас наказываешь?!
Угрюмый чернобородый мужик, оглядевшись по сторонам, тихо сказал:
— Это не Господь. Это колдовство.
— Колдовство? — женщина вздрогнула и перекрестилась.
— Да не кричи ты! Это дело тайное. — И мужик зашептал ей в самое ухо: — Бабка царя, княгиня Анна Глинская, вынимала сердца из мертвых, клала их в воду и той водой кропила улицы. Оттого и загорелось.
— Ты сам видел? — замирающим шепотом спросила женщина.
— Сам не видел, но от верных людей слыхал. Глинские во всем виноваты.
В это время с ними поравнялся царский поезд. Женщина вдруг вскочила и, отчаянно закричав: «Глинские во всем виноваты!» — бросилась наперерез. Царский кучер хлестнул ее кнутом. Она упала, выкрикивая какие-то угрозы и проклятия.
Неведомо откуда собралась толпа, пронесся глухой ропот:
— Глинские во всем виноваты!
Царь приказал кучеру погонять быстрее. К ночи прибыли в Воробьевский дворец и, усталые, улеглись спать.
Но царю не спалось. Чуть закрывал он глаза, начинал полыхать перед ним огонь от земли до неба и чей-то суровый голос грозил ему вечным проклятием.
Поутру из Москвы прискакал гонец. Он привез тревожные вести: народ взбунтовался, дядю царя Юрия Глинского убили, дом его разграбили, и сейчас возмущенная толпа идет сюда требовать выдачи старой княгини Анны.
Горестно заплакала добрая царица Анастасия, а царь приказал устанавливать пушки.
Скоро к Воробьевскому дворцу подошла огромная толпа народа.
— Выдай княгиню Анну, государь!
— Она лишила нас крова!
— Она погубила наших детей!
Царь подал знак пушкарям, в воздухе засвистели ядра. Повалились на землю убитые, послышались вопли раненых.
— Хватать бунтовщиков, казнить их на месте! — кричал царь.
Царская стража ринулась на толпу. Многих похватали и тут же учинили над ними скорую расправу. Остальные обратились в бегство.
Царь мрачно расхохотался:
— Вот и конец бунту! Теперь надо зачинщиков отыскать. — Он сжал кулаки. — Узнают они, каков царь Иван Васильевич!
Вдруг, как из-под земли, появился перед ним человек. Был он росту исполинского, глаза его горели грозным огнем, как у древнего пророка. В одной руке держал он Священное Писание, другой указывал на небеса.
Царь вздрогнул и отступил назад.
Неизвестный заговорил, и голос его был, как раскаты грома.
— Суд Божий гремит над твоей головой, царь легкомысленный и злострастный! Огонь небесный испепелил Москву. Вышняя сила взбунтовала народ и исполнила гневом сердца. Покайся и обратись ко благу, пока не поздно!
