Но грохот пушек, отчаяние семей, у которых отнимали здоровых мужей, сыновей, отцов, разве все это не пострашнее?
Царь, на которого со всех сторон оказывали такое сильное давление, предчувствовал, что скоро наступит момент, когда к его личному мнению уже не станут прислушиваться. Ведь не только его дядья, — все профессионалы-военные, — подталкивали его со все возрастающим азартом к объявлению войны, но и многие политики, большая часть которых преследовала при этом личные интересы, возможности быстрого обогащения — особенно в области производства вооружений или военных поставок в другие страны. Там они все надеялись получить важные, хлебные посты, как только эти страны будут завоеваны, — чему будет во многом способствовать твердый русский контроль над Дарданеллами. Все они ежечасно донимали этим теряющего терпение царя. В Санкт-Петербурге по улицам маршировали взволнованные полки солдат с духовым оркестром во главе, и все они с радостью, весело, выражали свое желание немедленно идти на фронт.
Однажды вечером, около шести часов, к императрице пришел Распутин.
После ссылки, куда его отправил Столыпин, фамильярности у него по сравнению с первыми годами пребывания в столице поубавилось. Несмотря на чудо, сотворенное в Спале, старец понимал, что уже не может, как прежде, бесцеремонно посещать в любое время Александровский дворец.
Тем не менее его сразу приняли, не заставив ждать. У царицы ужасно болели ноги. Она сидела в кресле, укрыв их одеялом, свисавшим до пола.
— Матушка, так хотел увидеть тебя, совсем исстрадался…
Императрица нахмурилась. На ее печальном лице появилось вопросительное выражение.
— Что с тобой, Григорий? У тебя произошло какое-то несчастье?
— У всех у нас произошло несчастье, у всех русских…
— Что ты имеешь в виду?
— Царь собирается втянуть нашу несчастную страну в войну. Так я тебя предостерегаю, — это будет концом России.
Императрица с трудом встала с кресла. Испуганно перекрестилась:
— Господь с тобой, Григорий! Не говори так и не думай об этом. Мы с Николаем озабочены только одним, — как сделать нашу страну счастливой, процветающей…
Но «старец», видимо, закипая от гнева, продолжал:
— Я против любой войны, матушка. Люди доброй воли всегда могут договориться, все уладить… Батюшка не должен совершать такой тяжелой ошибки, она будет смертельной для его царствования. Нельзя допустить кровопролития…
Александра искала нужные, подходящие слова, чтобы защитить царя, объяснить этому мужику возникшую ситуацию.
— Ты слишком чист душой, Григорий, ты человек простой. Но ведь наша страна подписала кое-какие документы, взяла на себя определенные обязательства… Он дал торжественное обещание Балканским странам оказать им помощь в случае нападения на них. Мы должны им помочь…
Но Распутин, все больше распалялся, его лицо побагровело. И он, назидательно покачивая указательным пальцем, продолжал:
— Матушка, Господь дал мне святую возможность исцелить твоего сына — нашего горячо любимого цесаревича. Я сумел остановить кровотечение, когда этот хрупкий мальчик обескровливал. Но я не смогу остановить кровь, которая по приказу Николая, прольется завтра, когда русские храбрецы пойдут драться не за свои, не за наши интересы, а будут отстаивать чьи-то привилегии, доставлять добычу, которой жаждет эта продажная, бесчестная свора политиков, окружающая вас, угнетающая наш народ… Матушка, в ноги тебе брошусь, умоляю тебя, помоги мне вас спасти, спасти Россию. Сделайте все, что можете, прогоните меня от себя, продолжайте выбрасывать деньги на ветер, принимайте с почестями всех этих лицемеров, которые врут вам в лицо, жалуйте им титулы, увенчивайте гербами, дарите им дворцы, осыпайте своими милостями, только не начинайте войну. Сейчас тебе говорю не я, моим голосом говорит святая Русь…
Александра слушала его, и сердце у нее сжималось от боли. Она чувствовала, что этот монах-бродяга прав. Ей тоже была ненавистна сама мысль о войне. Она его подняла и сказала:
— Хорошо, Григорий. Приходи завтра утром. Сам скажешь обо всем царю…
* * *
На улицах Санкт-Петербурга было полно военных, — проходили парады, и тяжелый топот солдатских сапог был похож на ритмические удары молота по булыжной мостовой.
Распутин торопливо шел по площадям, запруженным народом, вдоль набережной, где тоже собирались толпы, чтобы поглазеть на марширующих солдат. Все, казалось, были ужасно веселы. Никого, видимо, не страшили нарастающие признаки близкой войны, которые были заметны в предместьях, особенно, на уличных перекрестках. Бодрые здоровяки со знающим видом обращались с речами к прохожим.
— Турция всегда нас только провоцировала. Наш царь-батюшка абсолютно прав — нужно помочь нашим соседям прогнать турок из Европы, прогнать раз и навсегда!
Эти горлопаны продолжали своими громкими призывами подстрекать толпу:
.— Подумать только, они же настоящие дикари! Да даже не христиане! Царь должен показать им, что мы их не боимся. Пусть лучше оставят в покое наших друзей-славян…
Григорий Ефимович дошел до вокзала. Поезд в Царское Село уже отходил. В своем вагоне он увидел много знакомых лиц, многие узнавали его. Все хотели с ним поговорить. Но он, повернувшись нарочито ко всем пассажирам спиной, разглядывал через окно однообразный пейзаж предместья, порой перемежавшийся лесными рощицами.
Сердце у «старца» сильно колотилось в груди. Он чувствовал, какая на него свалилась ответственность. Царица сама назначила время и место для аудиенции с царем. Так что ему действовать! Он, простой сибирский мужик, обладает гораздо большей силой убеждения, чем все эти хитрые лисицы, переодетые в министерские мундиры, которые только на словах разглагольствовали о благе народа, а сами безжалостно гнали русскую молодежь на войну, хотели превратить этих молодых людей в «пушечное мясо». Казалось, что все эти пушки отстаивали идеи, но их жерла, выплевывающие смертельные заряды, на самом деле служили тем, кто набивал себе карманы, торговцам, которые продавали свой товар, — одни другим.
Григорий не выносил саму идею развязывания войны. Но он не терял надежды перед грозящей опасностью, ведь императрица, как и он сам, хорошо понимала необходимость совместных с ним, Григорием, действий. Она его поддержит, она не позволит своему мужу сотворить такую глупость, на которую его толкает кровожадное окружение.
…В Александровском дворце его не заставили долго ждать. Царь, предупрежденный о визите, принял Распутина в первую очередь, ранее многих важных персон, с головы до ног обвешанных орденами и медалями, которые толпились в царской приемной.
Распутин вошел. Пылкий настрой заставил его в эту минуту позабыть об обычном ритуальном церемониале. Он, глядя в потолок, с напряженным лицом, большими шагами шел к громадному рабочему столу царя. Он подошел к нему почти вплотную и, стуча кулаком одной руки по раскрытой ладони другой, заговорил, даже скорее закричал:
