Иногда Эдуард отвечает неохотно, иногда более весело. Я также всегда могу сопоставить его ответы с моими личными воспоминаниями и воспоминаниями окружающих и рассматривать их вместе и по отдельности. Моя свобода в том, что я пишу не биографию в чистом виде, а хронику воспоминаний, главным образом, воспоминаний о совместных поездках и встречах. О его пути, а тем самым и о моем собственном.
Однако то и дело всплывают и новые факты, и новая информация. Когда я пишу письмо по электронной почте и спрашиваю, были ли его детство и юность счастливыми, Эдуард, который часто немногословен (ведь и книги его по стилю таковы, хотя внутри пространны), отвечает мне тут же:
«Ханну, что, собственно, такое юность? Я смутно помню предвоенные годы. У отца была дача, которую он получил в пользование от ЦК коммунистической партии, где отец работал. Из дачи я помню трехколесный велосипед с металлическими колесами, какую-то воду и зелень. Вот и все».
Это самое раннее воспоминание Эдуарда о детстве. Оно, по сути дела, очень хорошо подходит будущему инженеру (велосипед) и живущему по большей части в сельской местности детскому писателю. Хотя Успенский и получил квартиру в Москве, быть в городе ему нравилось не долго. Он по-видимому всегда составляет исключение из общего правила. После улицы Усиевича он жил сначала в Клязьме, потом в Рузе, потом некоторое время в Москве, потом в Переделкино, а с 2008 года — вблизи города Троицка. В сельской местности простора и пространства, чтобы дышать, и свободы больше, чем в городе. Это место для человека, любящего животных, то есть больше, чем просто случайный выбор. Все собаки, кошки, птицы и рыбы просто не поместились бы в московской многоэтажке.
Первые воспоминания детства представляют собой главным образом картины:
«Затем смутно помню поезда, вагоны, кипяток для чая. Какие-то сушилки с одеждой; из нее выводили вшей. Помню себя совсем маленьким в женской бане. Нас эвакуировали тогда из Москвы и увезли за Урал».
Крошечная биография матери подтверждает и это событие и относит его к 1941 году. И Эдуард тоже помнит его: «В 1941 году нас эвакуировали за Урал, в город Шадринск, вблизи которого находилось озеро Балтым». За Уралом они были в эвакуации два года, а затем опять вернулись в Москву в августе 1943 г.; именно тогда в Финляндии случилось родиться мне. Хотя война еще даже не приближалась к концу, поворот к лучшему, с точки зрения Советского Союза, уже произошел. Забрезжило поражение Германии — а вместе с тем и Финляндии, которая привязала себя многими узлами к Германии в своей тогдашней мудрости.
За Уралом мать с детьми жили в двух местах — в городе Шадринск и в Верхне-Тюменской области. И из этого времени в памяти Эдуарда всплывают проблески:
«Каким-то образом помню также детский сад, который находился на берегу реки. Помню и то, как нам, детям, присылали посылки с фронта — в них были игрушки, немецкие. А среди них был семафор для регулирования движения игрушечных поездов. В семафоре сменялся свет… Эти игрушки отдавали тем, чьи отцы погибли на фронте. А я чувствовал обиду, что мой отец жив».
Происходило ли это из-за того, что отец и так был уже безнадежно далеким и чуждым? Возможно.
И наверное, еще и потому, что не получил игрушку, именно это лучше всего запомнилось маленькому Эдуарду.
2
Два года из раннего детства прошли, таким образом, на Урале. И когда в августе 1943 г. они вернулись в Москву, а Эдуарду было всего пять лет, выглядела столица действительно необычно. Повсюду были ямы для фундаментов домов, брошенные строительные площадки и скелеты зданий, оставшиеся после бомбежек. Но все-таки находились и целые дома. В ямах для фундаментов стояла вода, а в воде жили лягушки, даже рыбы. Это Эдуард помнит. А другое зрелище поднимало его взгляд прямо в небеса. Со всех сторон над домами сотнями парили большие воздушные шары на длинных канатах; это были заградительные аэростаты, предназначенные для того, чтобы препятствовать операциям немецких самолетов над Москвой.
Я могу себе представить, каково было смотреть на них, и как будто вижу все это собственными глазами, хотя тогда только родился. Я принадлежал к вражескому лагерю, и моя мать принадлежала к нему тоже. Она описала в книге «Eloni alkutaiva» («Начало моего жизненного пути») свои настроения того дня, когда я родился в Акушерском училище: «Финляндия в состоянии войны с русскими и англичанами. В Хельсинки часто тревоги. Беспокойно». Погода была в момент моего рождения «дождливая, иногда солнце из-за туч».
А новая обстановка, разбомбленная Москва постепенно становились в уже более зорких глазах Эдуарда будничным миром. Окна по вечерам занавешивали черной бумагой — ни лучика света не должно было просочиться на улицу. Темнота была и пугающей, и защищающей. И он к ней привык. Говорят, ребенок привыкает ко всему. Защиту он получает от дома, от самых близких. Для маленького ребенка хуже всего непрерывные перемены, всегдашняя адаптация к новому, а не условия как таковые, даже если они мало подходящие. Ведь ребенок не может знать о лучшем, потому что еще не умеет сравнивать.
Перемены намечались и в московской жизни. Но только намечались. Отношения сына с родителями оставались отчужденными. Я не знаю, почему, но у многих писателей самыми близкими становились дедушки и бабушки, скорее, именно бабушки. Брошенных детей хватает. И мать Эдуарда забросила своего сына тем, что была духовно отчужденной. К счастью, мать его отца (бабушка) жила в той же квартире. Она владела комнатой в шестнадцать квадратных метров. Мать не хотела поддерживать связь с родственниками, так что родственники отца заходить к ней не имели права; постепенно мать просто изгнала их из своего окружения. Но бабушка была другого склада. Эдуард вспоминает, как в ее комнате на полу могли спать порой даже восемь приехавших в Москву родственников, и тогда маленький Эдик виделся с ними. В других местах простору было больше, но двери тех комнат оставались закрытыми.
Из рассказов Эдуарда я узнаю, что бабушка любила маленького мальчика. Мать, напротив, становилась все более далекой. И не только из-за того, что она отправлялась, подобно своему мужу, к девяти часам на работу и возвращалась вечером около одиннадцати. Совместных моментов в сущности даже не было, а если были, они казались ненастоящими. Зато бабушка всегда была рядом.
Быть родителем — материя не биологическая, а духовная. Кто любит и дает защиту и близость, тот и будет отцом или матерью ребенка, а иногда и обоими сразу.
Биологическое «родительство» означает лишь генотип: оно не дает путевку в жизнь.
Во время войны и после нее все было в дефиците — и даже в семье Эдуарда, хотя отец и работал в партии. С приходом весны и лета бегали босиком по мягкому асфальту. Но когда наступали холода, с обувью было хуже. Эдуард рассказывает:
«У меня где-то даже есть фотография, где я стою в вязаных туфлях. Бабушка связала их на спицах. Очевидно, что такие туфли не могли выдержать дольше одного дня».
Они жили на нынешнем Кутузовском проспекте, который тогда еще назывался Можайское шоссе. То есть Можайск действительно был когда-то важным городом, от былого величия которого остались уже только крохи.
