В распад союзного государства в Финляндии поверили лишь самые безумные фанатики из ультраправых, да и те только по долгу службы. Я же думал, что форма государства у восточного соседа сохранится, хоть ждал и надеялся, что произойдет хоть мизерное освобождение. Народ уже достаточно пострадал за грехи, в которых он сам никогда не был повинен.
Опять можно было владеть собственностью, начали приватизировать промышленность, и победителями в этом процессе были самые быстрые: нефтегазовой отраслью зачастую завладевали бывшие коммунистические боссы, которые скупили и скопили в своих руках предназначенные для народа и распределявшиеся среди него ваучеры и вскоре оказались могущественными олигархами, размер собственности которых был безграничным. Но многим хватило и крошек. Даже Эдуарду удалось выгодно купить себе квартиру на улице Александра Невского, где он как бы случайно, по ошибке, прописался. Она стала теперь его новым рабочим кабинетом.
Это было добрым предвестием для попугая. Его реабилитировали. В результате распада империи Стас смог окончательно избавиться из-под опеки тещи, особенно теперь, когда он научился говорить и вообще проявил признаки развития. Ээту снова говорил о нем благосклонно. Толя продолжал работу по обучению птицы собственными методами. Собственно до дома, где ему предстояло жить, Стас еще не добрался, а проживал сейчас в рабочем кабинете Эдуарда, где частенько господствовал в одиночку.
— Стас, как кошки кукуют? — часто спрашивал у него Толя, и Стас звонко отвечал: «Ку-куу».
— Стас, как кукушки мяукают? — продолжал Толя.
— Мяуу, — отвечал Стас.
Эта игра могла продолжаться долго, и я за ней зачарованно наблюдал. Когда Толя делал бутерброд с колбасой размером с монету, Стас в минуту благосклонности сам открывал дверцу своей клетки, моментально взбирался на нее и перепрыгивал или перелетал оттуда на плечо Толе, брал крошечный кусочек когтями одной лапы, подталкивал его поближе к клюву и ел хлебушек бережно, как человек. Таким вот комнатным попугайчиком он мог быть, когда хотел.
Когда я это увидел, то впервые искренне сказал Ээту:
— Мой попугай.
И теперь Ээту многозначительно развел руками.
С годами Стас чему только не научился подражать: даже дверному звонку и звуку телефона. Однажды мы с Антти Туури одновременно снова были в Москве, и нам пришлось заночевать в рабочем кабинете. Вечером ребята праздновали. Потом Ээту уехал спать к себе домой в Рузу, а Толя и один из многочисленных «Володей», шоферов, продолжили, в том числе и за отсутствующего Ээту, смотрели вечернюю, а затем ночную программу по телевизору. Телевизор работал на полную громкость, ведь нужно было слышать звук и поверх разговоров.
Мы с Антти клевали носом, я переводил для Антти и самого Антти насколько хватало сил, бормотал что-то и, наконец, стал нервничать из-за шума, пока он не надоел и Стасу. До сих пор он свободно передвигался по комнате, но теперь показал, что он думает об этой суматохе.
— Какой бардак! — казалось, пробормотал он, сердито забрался в свою клетку и буквально с грохотом захлопнул за собой дверцу.
Этот поступок придал смелости и мне. Я поднялся, сказав, что праздников с меня хватит, и завалился спать. И Антти праздников тоже хватило.
В этой резиденции жила тогда некоторое время и индонезийская птица-крикунья (лучшего определения того, к какому виду она принадлежала, я дать не могу) по имени Альца. Она кричала в любое время дня и ночи и всегда одинаково визгливо и пронзительно. Альца замолкала, только если клетку накрывали. Клетка была накрыта, и птица сидела тихо. Но именно о ней я подумал, когда проснулся в пять утра. Послышалось пение, звуки флейты, красивая музыка. Альца? Неужели она проснулась и захотела показать, что умеет не только орать?
Я крался по квартире и вдруг увидел, кто поет. Стас. Сидя на своей клетке — открыл дверцу и выбрался на свободу, — он разинул клюв, закрыл глаза и выводил рулады. В тихой квартире, в только просыпающейся Москве, где и машины еще не начали шуметь, его музицирование звучало особенно чудесно. Классика, безусловно. Очевидно, ежедневные крики Альцы заставили его продемонстрировать свое мастерство сейчас, в минуту тишины.
Увидев меня, Стас продолжал еще некоторое время, затем наклонил голову набок и промяукал: «Мяуу». Я поблагодарил его и пошел обратно спать. Уже второй раз я был действительно в восторге от Стаса. Мой попугай пел, как ангел. Он и правда чего только не умел!
Однажды Эдуард опять взялся за стакан и выпил глоток-другой, а в стакане был не самый крепкий в мире чай — мне никогда не удавалось заварить чай так крепко, чтобы он не мог быть, по мнению Ээту, еще крепче, — а тот бульон радости, который какое-то время веселит людей, пока наконец не уносит многих с собой. Но Ээту всегда начеку и помнит свою норму. Как та московская продавщица былых времен (золотые зубы, накрашенные губы, 150 килограммов живого веса и огромный нож в толстых пальцах, готовый резать диетическую колбасу), которая и без безмена знала, сколько какой кусок весит. Точно так же знает и Эдуард: только норма, ни капелькой больше. Это старое новое увлечение уже не имело особых последствий. Если не считать того, что когда Эдуард опять начал выпивать, я бросил совсем.
Так уже было однажды: именно в тот момент, когда Эдуард бросил пить под руководством Столбуна, я пристрастился к выпивке. Чередование! Я, правда, сейчас молюсь, чтобы он никогда больше совсем не бросал: я бы уже никак не смог начать — эти депрессии, и недомогания, и моральное похмелье — угрызения совести с самообвинениями, — все еще в памяти, а прошло уже больше пятнадцати лет. И казалось, что такая патовая ситуация закрепится: и я, и он любим свою жизнь именно такой.
Но хватит об этом; я же собирался рассказывать о Стасе, а не о водке, превозносить попугайские таланты. Эта история — быль. В резиденции на улице Александра Невского справляли мальчишник: выпивка, шведский стол и беседы… Под утро, в районе пяти, Эдуард наконец захотел спать; приехавший издалека друг-писатель остался на ночь в комнате для гостей. Но уже через два часа он проснулся от того, что бешено стучала пишущая машинка Успенского. Небольшая пауза, затем механическая машинка звякала, сигнализируя о конце строки (этот чудесный звук не услышишь на компьютерах), а потом стук возобновлялся. Гость ворочался с боку на бок и удивлялся: выпили одинаково много, одинаково усталые пошли спать, но вот Эдик уже опять трудится за машинкой. Вот ведь трудяга, могучий мужик.
Трудился-то он трудился, но в объятиях Морфея. Ибо в качестве машинистки и двойника писателя Эдуарда Успенского выступал Стасик, мой попугай. Так хорошо он умел, когда хотел, подражать звуку пишущей машинки, знал манеру Эдуарда размышлять и делать паузы, а потом опять грохотал, «завершая строку» звяканьем колокольчика.
Это Стас слишком старый? Желтые глаза? С тех пор как Стас появился в доме (у нас, уже хочется сказать), прошло тридцать лет… Стас пережил советскую империю, переживет и наше время. Хорошо, что мы не услышим, что он скажет над нашими могилами. Хотя я думаю, что тогда он удивит всех и опять сыграет на своей флейте. Мы не знаем определенно, что помнит Стас, но уж повидал он много всякого. Так что ему впору книгу писать о пережитом: «Стасик: Воспоминания попугая. Записал Эдуард Успенский». Отличная идея. Но я больше не издатель, а Эдуард по-прежнему не принимает чужие идеи. Хорошо, если успевает реализовать свои собственные.
