Я допускаю, что у них было не очень много времени на уборку и что им, наверно, пришлось торопиться, чтобы покрасить стены, как они планировали, но в доме у них форменный бардак и плоховато пахнет – чуть-чуть дерьмом и скисшим молоком, но я спрятала все недовольства, все обидные замечания, все негативные мысли на дно черного мешка, который завязала накрепко и оставила за дверью их новой квартиры.
– Великолепно! – говорю я, садясь за кухонный стол, где сидит Жози в бесформенной кофте, держа ребенка у груди. Н в пример многим матерям я терпеть не могу целовать дряблую багровую щечку новорожденного, но я говорю:
– Какой красивый. Можно его поцеловать?
Венсан говорил мне о тридцати кило, но, по-моему, тут все пятьдесят. Она огромная, и не скажешь, будто только что родила. Она протягивает мне ребенка, сообщая, что его зовут так же, как меня. «Ах ты, маленький шельмец», – говорю я, подняв младенца на руках. Потом целую его краешком губ и возвращаю ей.
– Теперь поговорим о серьезных вещах, – говорю я. – Что вы хотите на Рождество?
Они переглядываются, надув щеки.
Я помогаю им: – Что вы скажете, детки, о хорошей стиральной машине?
С новорожденным это ведь необходимо, верно?
Они смотрят на меня так, будто я пытаюсь продать им ветчину.
– Пылесос? Швейную машинку? Кухонный комбайн? Духовку? Посудомойку? Паровое отопление? Холодильник?
– Думаю, я предпочту плазменный экран с подключением платных каналов, – заявляет Жози.
Я киваю.
– Да, но мой совет, знаешь, лучше начать с самого важного…
– Я так и делаю, – обрывает она меня.
– Потом нужна стереосистема, а потом пишущий плеер.
Я улыбаюсь, крепко стиснув зубы, а Венсан кивком соглашается с ней. Я улыбаюсь, потому что, убив собаку, мой отец набросился в доме на телевизор – он попросту выбросил его в окно, тогда-то и начались наши первые серьезные неприятности, когда соседи начали посматривать косо на такого мрачного типа, столь далекого от их ценностей, говорившего, что сбежит в Бретань при первых же беспорядках в столице и осенявшего крестом лбы встреченных на лестнице детей, о чем его никто не просил.
Я звоню Ришару, убедиться, что он не забыл о покупках на завтра, и он, пользуясь случаем, напоминает мне о нашем последнем разговоре.
– Послушай, не напрягайся, – говорю я ему.
– Женись на ней, если хочешь, мне все равно.
– Да чего ты, черт побери, добиваешься?
– Или не женись, мне совершенно все равно.
– Не устраивай нам завтра скандала. Не совершай непоправимого. Мы не будем сцепляться при ней, договорились?
– Да я и не думаю с тобой сцепляться, Ришар. Я позвонила не для того, чтобы слушать твое нытье в трубке. Ты можешь делать что хочешь. Не считай себя обязанным информировать меня о чем бы то ни было. Ты свободен. Я не стану повторять тебе это пятьдесят тысяч раз, знаешь ли. Я пригласила эту девушку, чтобы доставить тебе удовольствие. Ясно? Мы можем теперь перейти к другим делам? Ты закончил с этим?
– Ты не можешь одновременно отвергать мою работу и мешать мне иметь свою жизнь. Это уже слишком, на мой вкус.
– Как бы то ни было, не опаздывай. Одна я не справлюсь. Твоя подружка нам поможет?
Я даю ему повесить трубку. Он так упрямо отрицает свою серьезную связь с этой Элен Закариан, что это уже становится откровенно смешным.
Большую часть дня я провожу разбирая бесчисленные сценарии, которые громоздятся на всех полках в моем кабинете и даже на полу неустойчивыми белесыми колоннами, – но мы с Анной не доверяем их читать никому другому, и что бы я ни говорила, что бы ни дала понять, каждый раз я испытываю неизменное волнение и возбуждение при мысли, что, возможно, переворачиваю первую страницу исключительного текста – или хотя бы относительно хорошего.
Анна забегает ко мне перед закрытием и, быстро оглядевшись, оценивает проделанную работу, которая ждет и ее в самом скором времени.
– Я только что говорила с Венсаном, – продолжает она. – Я поклялась, что ничего не скажу. Но ты в курсе его долгов?
Я сижу, поэтому мне остается только стиснуть подлокотники и наклониться вперед.
– О чем ты, Анна? Какие долги?
Она не знает в точности, он не хочет ей говорить, темнит. Она дает ему деньги. Это не имеет значения, что она дает ему деньги, она его крестная и рада ему услужить, говорит она мне, пока лифт спускает нас с тридцатого этажа.
– Для меня это полная неожиданность, – говорю я.
Ему всего двадцать четыре года. Я помыслить не могла, что в двадцать четыре года можно залезть в долги. Он вдруг кажется мне намного старше, чем есть, как будто его поразил недуг, которым не болеют до тридцати, разве только очень не повезет. Как он ухитрился наделать долгов – слово звучит в моих ушах как название постыдной болезни, – наркотики, женщины, карты? Анна уговаривает меня не тревожиться сверх меры, но сохранять бдительность.
– Отлично, – говорю я, – но объясни мне, как ты, собственно, себе это мыслишь? Притом что он не живет со мной и посылает меня подальше при любой возможности. Что ты подразумеваешь под бдительностью? Скажи мне, что я, по-твоему, могу сделать. Просвети меня. Тебе он говорит больше, чем мне, Анна. Я последний человек, кому он доверится, ты это прекрасно знаешь. Я, его мать, выставила за дверь его отца, хуже меня нет на свете.
Мы идем несколько минут молча в колючем воздухе, держась под руки, потом входим в бар и заказываем дайкири.
– Я хочу вернуть тебе эти деньги, – говорю я.
Она отказывается. Не просто по доброте душевной, а чтобы сохранить эти привилегированные отношения, которые она установила между ними с самого начала – я позволила ей два-три раза дать ему грудь, когда мы еще были в больнице, и они по этому поводу завязали между собой особую таинственную связь, которая испытывается на прочность еще и сегодня, связь напрямую, необязательно через меня. Я так и вижу ее, утирающую слезу, чтобы она не упала на Венсана, который бесстыдно ее сосал, а я была тогда еще молода, и эта картина меня умиляла, я была счастлива, что мы с сыном можем облегчить ее страдания, и я, конечно, сделала бы это снова, если бы потребовалось, но меня немного раздражает, что она все узнает раньше меня, что она знает о том, что происходит в этой семье, прежде чем меня об этом информируют, и улаживает часть проблем вместо меня.
– Я считаю его своим сыном, – говорит она.
– Ты это знаешь. Я его выручила, вот и все, это наши с ним дела.
– Ты его духовная мать. А не его банк.
Она встает и идет взять еще два дайкири. Небо усыпано звездами.
– Есть еще другой вариант, – говорит она, вернувшись.
– Я хочу поговорить о Жози.
Она устремляет свои глаза в мои, пронзает меня блестящим взглядом. Когда она заводит речь о Жози, надо понимать, что Жози может быть корнем проблем Венсана.
