— Во как! Встретил бы на улице, не узнал…
— Так вы признаете, что это ваша дочь? — подхватил слова Сахаров. — Говорите, иначе мы предоставим свидетелей.
— Где уж ему признать, — осуждающе покачал головой Сергей. — Он и вид ел-то её один раз. Когда Уля была ещё младенцем…
— Свидетели? Какие такие свидетели? — иронически проговорил Дмитрий.
— Загбой, проводник Матвей Фёдоров, приказчик Малахов, братья Вороховы. И ещё есть кое-кто.
— И этих сюда привели? — зло ухмыльнулся Набоков.
— Надо будет, приведём.
Набоков опять перекинул ногу через колено, развалился на стуле:
— Что, обложить хотите, как медведя?
— Отвечайте по существу, гражданин Набоков! — поднимаясь с места, повысил голос Сахаров. — Здесь вам не прииск, где вы можете делать всё, что вам заблагорассудится! Будете запираться, тянуть время, для себя сделаете хуже.
Дмитрий притих. Понял, что это уже не шутки. Неизвестно, что у них там ещё за пазухой: то ли камень, то ли пуля. Лучше сказать правду.
— Ну, было по молодости…
— Тима! Как то, по молотости? — ахнула Ченка. — А как то сватьба, замуш прал, доська у нас?! — у эвенкийки затряслись губы, на глазах появились слёзы.
— Отвечайте, Набоков! Вы вступали в брак с гражданкой… Ченкой? — загремел Сахаров.
— Да какой там брак! — Дмитрий подскочил, но молодцы по бокам усадили его на место. — Так себе… погуляли, да и всё.
— Значит, была свадьба?
— Ну, была.
— И это ваша дочь? — Сахаров указал пальцем на Улю.
— Наверное, моя, — наконец-то выдавил Дмитрий.
— Наверное или ваша?
— Моя!
Сахаров сел на место, достал платок, вытер лоб, сухо бросил машинистке:
— Занесите в протокол!
Вдруг как взрыв бомбы грохнула распахнувшаяся дверь. Из соседней комнаты быстро вошла женщина:
— Дмитрий! Ты… почему… зачем? У нас дети…
Елена Николаевна не договорила, заплакала, хотела сказать что-то ещё, но дрожащие губы застопорили речь. Круто развернувшись на месте, женщина выбежала в коридор.
— Елена! Елена!!! — запоздало закричал Дмитрий, вскочил, хотел побежать вслед, но его опять удержали на стуле. — Я потом все объясню! Пойми меня! — И уже немного тише: — Что же вы и жену мою сюда привели? Зачем же так?!
— А вы как? Что же это, вступили в брачный союз, да несколько раз?
— Но ведь это же несерьёзно.
— Как несерьезно? Что же это, раз тунгусы, значит, нелюди? Можно обманывать? Мы ещё выясним, сколько лет было Ченке, когда вы с ней…
— Да что она скажет! Кто она? А кто я?! — закричал Дмитрий.
— Тихо! Успокойтесь, гражданин Набоков. Мы ещё узнаем, кто вы.
Дмитрий как-то сразу притих, сел на место на стул:
— Эх, гражданин следователь… Я знаком с самим губернатором Нефедовым! Мы потом с вами поговорим… в другом месте.
— Если будет время, — коротко отрезал Сахаров и вытер платочком пот со лба.
Возникла пауза, в которой главенствовали негромкие вздохи. Ченка плакала, потом слёзно заговорила:
— Как то, Тима! Я тебя штала… толго… вот тоська твой…
Дмитрий молчал. Молчали все. Напряжение нарушил Сахаров:
— Так вот. Теперь мы подошли к одному из главных вопросов. Скажи нам, пожалуйста, Ченка: как вы с Дмитрием попали сюда и сколько вас человек было?
Дмитрий нервно закрутился на стуле, гневно посмотрел на Ченку, но та была непреклонна:
— Как то! Отнако каварила я. Тима был, Закной был, я была, олени, собаки. Польше никто. На олень ехали, до-олго!.. Пуснину Тиме везли потках.
Дмитрий зло зачакал зубами, шумно выдохнул, хотел что-то сказать, но, посмотрев боковым зрением на стражей порядка, промолчал.
— Так-с, — довольно потирая руками, улыбнулся следователь. — Первая часть допроса закончена не в вашу пользу, гражданин Набоков. Так-с? Что же, думаю, можно перейти ко второй половине. И без перекура, потому что все на месте.
— Что, ещё какую-нибудь падаль приготовили? — усмехнувшись, зашипел Дмитрий. — Только не думайте, что всё это пойдёт против меня. Я буду жаловаться губернатору!
— Да хоть самому государю. Я веду дело в доверенных мне рамках закона. — И, учтиво обращаясь к Ченке, попросил: — Теперь, пожалуйста, пройдите в соседний кабинет, подождите там. Маслов! Проводи.
Ченка и Уля ушли. Кабинет наполнился напряжением, которое опять же нарушил Сахаров:
— Константин! Позови тунгуса.
От этих слов Дмитрий подскочил на месте, развернулся и застыл от ожидания. Он понял, что сейчас произойдёт невероятное.
— Что, совсем в грязь втоптать хотите? — ползучим гадом зашипел он. — Учтите, всё это болотная гниль, которая потом выльётся вам в глотки!
— Угрожать? — со смехом проговорил Сахаров и, не поворачивая головы, бросил машинистке: — Занесите в протокол!
Секретарша проворно застучала клавишами. Набоков заскрипел зубами.
Вошёл Костя. За ним Энакин. Увидев Дмитрия, эвенк замер на месте, узнал своего врага с первого взгляда. Набоков тоже узнал тунгуса, побелел, опустил глаза в пол.
После кратких формальностей — имя, местожительство и прочее, — Сахаров встал из-за стола, прошёл вокруг и встал рядом с Энакином.
— Скажи-ка нам, человек тайги. Знаешь ли ты этого человека?
Тунгус гневно сузил глаза, некоторое время молчал, наконец-то выдавил:
— Мой знай его. Плахой человек, стреляй меня, — задрал рубаху. — Вот сюта пуля попатай!
Дмитрий опустил голову, закачался. Тунгус хотел сказать что-то ещё, но не успел. Дверь соседней комнаты резко открылась. В помещение не вошла, а вбежала Набокова Елизавета Ивановна. Приятное лицо дамы переполнила чаша презрения. Тонкие губы вытянулись в полоску. Пышные брови наплыли на ресницы. Из прищуренных глаз метнулись искры низвержения. Сделав несколько шагов к сжавшемуся Дмитрию, она остановилась и резко, гневно, может быть, как никогда в жизни, воскликнула:
— Довольно! Хватит неподдельной лжи! — и, вытянув руку, указала пальцем на Набокова: — Это не мой брат. Это — никто, просто Сурок. — И тут же исправилась: — Это наш приказчик Сурков Пётр Васильевич…
ХВОРЬ
И праздный мир не сладок, когда душа томится. Так говорит Ворохов Егор, крёстный отец Ули. Теперь Уля с этим согласна. Если раньше для её легко восприимчивой души окружающий мир казался простым и понятным, то здесь, в городе, девичье сердце непонятно почему ныло и стонало, как раненый зверь медленно умирает со стрелой под лопаткой. Её прекрасные, тёмно-синие глаза погасли, как угли костра без дров. Густые ресницы словно поредели. Это уже не отточенные пики елей, взметнувшихся в хорошую погоду к небу, а клочковатые сучья умирающей пихты в пасмурный день. Пышные, угольные, изогнутые бегущим аскыром брови выпрямились выброшенным на берег полой водой таймешонком. Румяные щёки побелели. Лицо осунулось. Она слегка сгорбилась, плечи поникли, выравнивая в доску кофточку на груди. Движения стали неуверенными, вялыми. Не идёт, а спотыкается. Нет аппетита. Нет сна. Умирает Уля. От чего? Что за гнилая хворь влилась в молодое тело?
