7 августа 1838 г., Карлсбад
Только страх и боязнь, что ты, любезный брат, и вы, милая сестрица, сочтете меня неблагодарным, заставили меня взять перо в руки. Вы, конечно, будете снисходительны и перестанете меня обвинять, узнавши причину, по которой так долго не писал к вам; приятно, что есть что-нибудь утешительное, а у меня всегда одна и та же песня – болезнь. Начну сначала.
После трехдневного скучного плавания на «Геркулесе», разных неудач в дороге от Свинемюнде до Штеттина, наконец, 17 (29) мая прибыл в Берлин и, хотя в дороге уже чувствовал себя очень нездоровым, но несколько дней не мог приступить к лечению. За самую высокую цену нельзя было отыскать двух удобных комнат.
Берлин не похож был на свободную столицу, но на завое-ванный город, везде гауптвахты, будки, солдаты – все квартиры и трактиры заняты были под высочайших высоких особ и их свиту. Здесь собран был весь Германский союз. Наконец, отыскавши три комнаты за весьма дорогую цену, 29 мая (10 июня) адресовался известнейшему хирургу доктору Graete, который пользуется европейской славой.
Он решил, что болезнь моя есть частная, против которой минеральные воды не будут полезны, но как болезнь давно действует, то против нее нужно принять сильные, или, правильнее сказать, решительные меры, и если я согласен на испытание, то за успех он отвечает.
Вы знаете мой характер, – минуты не медля, я согласился на все, через две недели от начала лечения я уже так был болен, что слег в постель и расслабел ежеминутно во всем составе моего корпуса. Пять недель не вставал, не чувствуя ни малейшего облегчения в настоящей моей болезни. Тогда я созвал консилиум – назначили другие средства, испытание которых, несмотря на страдание, нисколько меня не облегчило. 5 августа (24 июля) снова была консультация.
Я потребовал от них решительного ответа, что́ должен, наконец, я предпринять, чтоб прийти хоть в прежнее состояние, что срок моего отпуска оканчивается
[67], а в таком положении, как я есть, конечно, нельзя возвратиться на север. По долгом совещании решили отправить меня к Карлсбадским минеральным водам (в Богемию). Я так был болен и слаб, что комнату переходил с двух приемов и, несмотря на то, должен был немедленно ехать, потому что неделю спустя было бы уже поздно для целого курса вод.
Теперь я в Карлсбаде, другую неделю пью воды, беру ванны, но до сих пор не чувствую ни малейшего облегчения. Что делать, решил испытать последнее средство. Но не знаю, что предприму, если оно мне не удастся. С чем можно сравнить мое горестное положение.
Быть заброшену судьбой в Берлин, где я никого не знаю, промучиться два с лишком месяца, испытывая на себе без малейшего успеха разные способы лечения, которые, наконец, изнурили меня до того, что я изнемог и нравственно и физически и уверен, что перенес более, нежели человек и может и должен вынести. Как часто приходит мне в голову, не смешно ли так долго страдать и для чего, что в этой безжизненной вялой жизни, из которой, конечно, лучшую и бо́льшую половину я уже прожил.
Боюсь, не наскучил ли вам своим болезненным письмом. Перед тобой, любезнейший Сергей, я премного виноват, дал тебе слово прислать письмо к брату Платону и не исполнил; такие неаккуратности, я знаю по себе, как бывают несносны. Сделай одолжение, извини и, если можно, не сердись. Милая, добрая моя сестрица, неужели вы не вступитесь, когда Сергей во всеуслышание изволит бранить меня? Неужели и вы не простите меня? Нет, нет, не верю – я без того слишком жалок.
Здорова ли, весела ли моя несравненная Сашурка?
[68] Теперь без меня ни трогать, ни дразнить ее некому. Начала ли ходить, говорит ли, привита ли ей оспа, проколоты ли уши для сережек? Часто ли ее выпускают гулять? Ради Неба, держите ее больше на свежем воздухе. Во всей Германии детей с утра до вечера не вносят в комнату, и оттого они все красны, полны, здоровы.
С такого раннего времени в милой Сашурке раскрывается так много ума, и если физические силы ее не будут соответствовать умственным, то девятый и десятый годы возраста будут для нее горестными. Знаете, что она всего более меня занимала в моем горестном и болезненном одиночестве, что она создала для меня новый род наслаждения – мечтать, наслаждение, с которым я так давно раззнакомился, и тем привязаннее я стал к ней, что ее жизнь, может быть, сохранила мою.
Описания Германии не ждите – Берлина почти, Пруссии совсем не видел. Карлсбад мог бы быть земным раем, если бы тут не было людей. О люди, люди, всегда и везде все портили и портят. Настроили дворцов, замков, палат, а нет угла, где бы за умеренную цену можно было бы удобно поместиться. Все чрезвычайно дорого.
Большая половина посетителей приезжают для развлечения, тратят большие деньги, и для них, конечно, время летит незаметно, и трудно вообразить, чего бы здесь нельзя было достать, хотя Карлсбад в другое время года совершенно пуст, и ничего более как городушка, в котором только 2800 человек жителей. Нынешний год здесь, против обыкновения, много русских, и между прочими гр. Панин и кн. Голицын; первый, кажется, боялся, чтобы я его не узнал, второго я сам узнать не хотел.
Решительно ни с кем не знаком и веду самую уединенную скучную жизнь. Впрочем, вы меня до того избаловали в Петербурге своим вниманием и заботливостью, что и при лучших обстоятельствах не только в Карлсбаде, но и везде мне показалось бы скучно. Я располагаю пробыть здесь еще три недели, а потом возвращусь в Берлин снова на консультацию, а оттуда уже стану добираться до Петербурга, но берегом или морем не знаю, это будет зависеть от приказаний докторов.
О путешествии своем через Вену по Дунаю в Одессу я уже перестал и думать, хотя от Вены теперь только на двое суток езды. Жаль и очень жаль, что средства мои слишком скудны, а то бы необходимо мне после Карлсбадских вод взять несколько ванн в Теплице, а потом проехать в Дрезден попробовать там счастия. Общий голос утверждает, что в Дрездене медицина стоит на высшей точке образования, но, так и быть, видно мне суждено страдать всю жизнь.
Прощайте, прошу вас сохранить меня в своем воспоминании и твердо быть уверенными, что я вполне умел понять и оценить и обязательность и дружбу вашу. В особенности вам благодарен, милая, добрая сестрица, вы предугадывали каждую мысль мою, всякое желание. Еще раз прошу вас быть уверенными, что в душе моей я вполне вам признателен, хотя и не умел этого высказать. Поцелуйте за меня у маменьки ручки. Поклонитесь Ахлестышевым
[69], его супруге, Лябику и Ване; Сергею Воеводскому не надо, он не только лентяй, но даже мальчик без самолюбия, а таких я не люблю.
Душой преданный и любящий вас брат
Милую несравненную Сашурку никому не поручаю, сам мысленно целую.
