Признаю, что такого предложения я никак не ожидал. Я совершенно откровенно высказал генералу Врангелю мое мнение, что отделение Крыма от генерала Деникина будет знаменовать собою полное моральное разложение армии и, безусловно, погубит все дело.
Далее я сказал, что, насколько мне известно, все войска, находящиеся в Крыму, будут приветствовать его назначение новым начальником обороны, но при условии, что это назначение будет исходить от генерала Деникина. Я заявил, что и генерал Шиллинг, вероятно, присоединится к моему мнению. Генерал Шиллинг, все время молчавший, на это сказал, что он своего мнения сказать не может, так как вопрос слишком сложный и требующий долгого размышления. Мы порешили с бароном Врангелем на том, что он будет думать до завтрашнего дня, а затем скажет, согласен ли он подчиниться генералу Деникину.
На этом мы и расстались. Я не знаю, говорил ли генерал барон Врангель с генералом Шиллингом до разговора со мной, но поведение генерала Шиллинга было очень странным. В таком важном вопросе он хранил сугубое молчание. Не знаю, правда это или нет, но до меня дошли слухи, что генерал Шиллинг послал главнокомандующему телеграмму, что мы оба замышляем переворот.
На другой день генерал Врангель приехал ко мне и заявил, что согласен подчиниться генералу Деникину. Тогда я тут же при нем составил телеграмму и дал ему прочесть. Телеграмма была приблизительно следующего содержания: положение в Крыму смутное и тревожное, требующее, чтобы во главе стоял авторитетный начальник как в глазах армии, так и населения, каковым, по общему мнению, является барон Врангель, почему убедительно ходатайствую о назначении его начальником обороны Крыма.
В тот же день в Севастополь приехал из Новороссийска генерал Лукомский по семейным делам. Узнав об этом, я сейчас же отправился к нему рассказать ему все события и создавшуюся обстановку и просил поддержки моего ходатайства. Мы оба составили новые телеграммы и послали их главнокомандующему. Ответ был получен дня через три. Первая телеграмма гласила о подчинении флота генералу Шиллингу, второй предписывалось мне сдать командование флотом адмиралу Герасимову по его прибытии в Севастополь; третьей – генералам барону Врангелю и Шатилову предписывалось покинуть пределы Крыма и, наконец, в четвертой, пришедшей несколько позже, сообщалось, что генерал Лукомский, барон Врангель, Шатилов, мой начальник штаба контр-адмирал Бубнов и я увольнялись в отставку.
Признаюсь, что вначале мне было больно от такой несправедливости со стороны генерала Деникина, честный и правдивый характер которого я привык уважать, но, размыслив, я пришел к убеждению, что в его положении трудно было думать о справедливости. Почва уходила из-под его ног, он видел вокруг себя повсюду измену и предательство и рубил направо и налево, стараясь силой и террором найти выход из положения. Положение же его было глубоко трагическое: до последней минуты сражались только полки так называемой цветной гвардии – Корниловский, Марковский, Алексеевский и Дроздовский. Все прочие, и главным образом казаки, давно уже бросили сопротивление и разбегались по станицам прятать награбленное имущество. Где же в такой обстановке думать, чтобы напрасно кого-нибудь не обидеть.
Когда приехал Герасимов, я сдал ему должность, а сам переселился к знакомым в качестве частного человека. Как раз в это время последовала вторая атака Перекопа и на этот раз более серьезная, так как к большевикам подошли сильные подкрепления. Большевикам удалось дойти до наших главных позиций и даже отчасти занять их, но подошедшие резервы генерала Слащова выбили их после жестокого штыкового боя, опрокинули всю массу обратно за Перекоп. Большевики оставили на поле сражения массу трупов, но пленных было немного. Слащов тоже понес чувствительные потери.
Во время нашей совместной службы мне приходилось не раз беседовать и наблюдать действия генерала Слащова, но понять точно его психологию и характер я не мог. Несомненно, что он имел ту военную жилку, без которой ни один генерал не может сделаться художником своего дела. Он умел импонировать как офицерам, так и солдатам, быстро схватывал положение дел в бою и умел направить резерв туда, где он действительно был нужен. Сам он был храбр до отчаянности и не задумался один раз атаковать с одним своим штабом неприятельскую заставу числом не меньше роты, на которую нарвался совершенно неожиданно. Вместе с тем он страдал общей болезнью всей нашей интеллигенции – неврастенией, был кокаинистом, т. е. человеком без всяких принципов. Его переход к большевикам после эвакуации ясно подтверждает высказанное мною положение. Мне пришлось во время Гражданской войны работать совместно с двумя человеками этого типа. Это Гришин-Алмазов, трагический погибший в Каспийском море, и Слащов. С обоими я был в хороших отношениях и это вело к пользе дела. Во всяком случае, при нашем общем безлюдье они все же были выдающимися людьми.
После сдачи командования мною овладело тяжелое раздумье: что делать дальше? Будучи уволен в отставку в дисциплинарном порядке, я мог участвовать в борьбе только в качестве простого добровольца, т. е. с винтовкой в руках, но ни мой возраст, ни здоровье больше не давали мне возможности следовать по этому пути. Генерал Врангель предложил мне ехать с ним в Константинополь и там ожидать событий, которые могут повернуться совсем в другую сторону. Я думал три дня и наконец решился. 1 марта старого стиля пароход «Великий князь Александр Михайлович» повез нас в Константинополь. Провожая глазами удалявшиеся русские берега, я даже не ощущал у себя в душе особенного горя. На меня нашло просто какое-то отупение. Я двигался как автомат и сразу сделался старше на десять лет. Это состояние потом постепенно прошло, так как жизнь брала свое и мелкие интересы повседневной жизни, полной забот, понемногу завладели мной.
Да, много было пережито за эти шесть лет с июля 1914 года по март 1920-го. У меня было четыре этапа, которые я мог поименовать так: Ставка, Дунай, Одесса и Севастополь. Везде переживались и хорошие, и тяжелые моменты, но больше было, конечно, тяжелых. Самым лучшим был, пожалуй, период начала образования Одесского центра, когда мне особенно везло и из ничего создавалось что-то большое и радостное, а главное, впереди блистала надежда на возрождение России лучшей, чем она была раньше, и, наоборот, самым тяжелым был последний период севастопольского пребывания, когда все рушилось. Но не следует падать духом. Еще будет жива наша родина и выйдет из испытаний лучше и крепче, чем была.
Было ли ошибкой Белое движение? Да, если во всем свете восторжествует и укрепится коммунизм. Коммунизм и буржуазное мировоззрение не могут уживаться мирно рядом друг с другом. Кто-нибудь из них должен победить и погубить своего противника.
И вот если, как следует ожидать, победит буржуазия, то Белое движение не окажется ошибкой, и пролитая кровь не будет напрасной. Если бы среди русской интеллигенции не нашлось кучки самоотверженных людей, готовых пожертвовать жизнью за благо родины, то Россия, вероятно, перестала бы существовать, а на ее месте появились бы новые этнографические образования, вроде украинцев, белорусов, чуди, жмуди и т. д. Нация, не способная к сопротивлению насильникам, уничтожившим даже ее название и поправшим ее веру, семью и честь, не достойна дальнейшего существования. Ее ожидает судьба ацтеков, инков и других исчезнувших народов. Наоборот, нация, геройски защищавшаяся, всегда воспрянет и после временного упадка снова достигнет прежнего величия. Если бы не было Костюшко,
[399] то не было бы и возродившейся Польши. Если бы не было Яна Жижки,
[400] то не было бы и Чехословакии, а без Косовской битвы
[401] не было бы Сербии. «Без Йены не было бы Седана»
[402] – говорит немецкая пословица, и это правда. Пролитая кровь праведников вопиет к небу. Из нее растут семена геройства и патриотизма, которые дадут богатые всходы и приведут к возрождению России. Православная вера, очищенная кровью мучеников, снова засияет путеводной звездой русскому народу, и, наконец, даже русская интеллигенция, прошедшая через горнило тяжелых испытаний, сознает свои грехи, вновь обретет сильную волю своих предков, вернется к религии и морали и снова займет свое место во главе народа, которое она так безрассудно потеряла. Да свершится все это.
