Зная из писем и рассказов о положении и настроении умов в Черноморском флоте, а из личного знакомства с таковым же в 6-й армии, я вставил и свое слово, что наступление в настоящем положении совершенно невозможно, но мне было отвечено, что через месяц или самое большее два все будет приведено в порядок и армия будет крепче, чем прежде. Я мог только порадоваться предстоящим блестящим перспективам. В результате совещания я получил приказание разработать план наступления у Тульчи, и Немитц обещал мне полное содействие всеми судами, которые смогут войти в Дунай. Те же приблизительно разговоры были и за обедом в штабной столовой, и настроение там было мажорное. Я так и не понял, обманывали ли все друг друга или в самом деле верили в лучшие возможности.
На другой день рано утром я уехал из Ясс по измененному маршруту. Я приехал к местечку Колуэш, откуда можно было спуститься по Пруту на маленьком мелкосидящем пароходе, и, погрузив на него автомобиль, совершил очень приятное речное путешествие. За время войны, вследствие отсутствия охотников, расплодилось пернатое речное царство, и они перестали бояться людей. Было очень интересно наблюдать их жизнь на мелких островах.
В Рени я сделал смотр местному отделению речной флотилии и затем уже на автомобиле проехал в Болград, чтобы доложить командарму 6 о своей поездке. Генерал Цуриков при моем докладе о воинственном настроении штаба фронта только скептически улыбался, а его новый начальник штаба генерал Радус-Зенкович
[273] мне прямо сказал, что все это вздор, что народ не желает войны и никакого наступления не будет, а генерал Корнилов если начнет все поворачивать по-старому, очень скоро сломает себе шею. Мне генерал Радус-Зенкович рекомендовал вместо подготовки наступления лучше заняться подготовкой выборов в Учредительное собрание, чтобы прошли не большевики, уже начавшие поднимать голову, а эсеры, куда в партию записался и он сам, и рекомендовал сделать то же и мне.
Я учтиво поблагодарил за совет. Вообще, генерал Радус-Зенкович, игравший первую скрипку и имевший несомненно огромное влияние как на генерала Цурикова, так и на весь штаб, видимо, окончательно определился на революцию и отрезал себе все пути отступления. Его ближайшим помощником был начальник политического отдела полковник Альбединген, который занимался уже прямо разложением армии.
Приехав в Измаил, я передал помощникам свои впечатления и решил выжидать дальнейших событий, которые должны были показать, возьмет ли верх созидающая сила или разрушительная. Все должно было разрешиться в Петербурге. Глубоко уверен, что если бы Корнилову удалось взять верх над Керенским, то в какой-нибудь месяц можно было бы ценой очень немногих жертв привести армию снова в порядок, но вышло иначе, потому что наше офицерство, до многих высших чинов включительно, не имело в душе патриотизма и не стало дружно на защиту правого дела. Офицерская масса в это время состояла уже сплошь из интеллигенции, т. е. из безвольного и к добру, и ко злу материала.
Что касается до солдат, то у них в это время голова пухла от сыпавшегося на них со всех сторон пропагандистского материала от всех социалистических партий. Большевики еще не успели в то время развить полной деятельности, но их обещания, конечно, должны были иметь полный успех, так как больше них обещать уже никто не мог. Эсеры про них острили, что они обещают все и еще по полтиннику на брата. Солдаты во всех прокламациях разбирались плохо, но хорошо поняли одно: конец войне, возвращение домой и дележ земли. Ряды полков начали сначала понемногу, а потом все быстрее и быстрее редеть. Вначале были отпуска, а когда их прекратили вследствие невозвращения отпускных, то началось дезертирство. К тому же начальство начало само увольнять старшие сроки службы. Масса оказалась также больных, которым запуганные врачи без отказа выдавали свидетельства.
После неудачной попытки Корнилова захватить власть развал пошел уже быстрым темпом. Умеренные комитеты заменялись крайними, и положение делалось напряженное. До большевистского переворота мне еще кое-как удавалось сохранять подобие порядка, но, когда пришло известие о событиях в Петербурге и о вступлении Ленина с компанией во власть, я понял, что делать уже больше нечего. Съездил в Болград и, посовещавшись с генералом Цуриковым, я по его примеру образовал революционный комитет, которому и передал власть, но предварительно передал также оборону участка румынскому адмиралу Скодре.
[274] Скодра сначала поморщился, но затем снесся с Яссами и согласился, несмотря на то, что у него было всего две роты матросов. Видимо, румыны уже решили вступить в переговоры с Германией.
Революционный комитет сейчас же избрал триумвират из солдата, матроса и прапорщика Нижерадзе, которые и приняли у меня бразды правления. Из этих трех лиц самый несимпатичный был прапорщик, который явно стремился к провокации всех начальников, но, по счастью, ему этого не удалось. По его проискам сейчас же была назначена ревизия дел штаба, которой никаких упущений обнаружить не удалось. Наоборот, чины штаба, собравшись на пленарное заседание, решили мне преподнести по правилам, изданным Керенским, солдатский Георгиевский крест. Прапорщик скрежетал зубами, но все же был вынужден подписать мой патент.
С этого времени я сделался только зрителем всех событий, которые продолжали развиваться в порядке окончательного разложения. В Килии остатки 4-го полка, стоявшего там, произвели еврейский погром и разграбили полковые суммы. Измаилу угрожало то же самое, но здешние жидки уплатили порядочную сумму и наняли из тех же солдат вооруженную охрану и таким образом откупились от погрома.
Председатель объединенных комитетов футурист Филонов, когда-то имевший большое влияние, на одном из митингов был избит толпой и после этого случая потерял всякий авторитет. Триумвират, меня сменивший, также сам еле влачил свое существование, хотя и продолжал писать декреты. Мое положение пока не изменилось. Я был свободен и по вечерам даже выходил на прогулку по городу и мог бы уехать куда хочу, но я положительно не знал, куда ехать при полном развале на железных дорогах, и потому предпочитал оставаться в Измаиле, где меня все знали и относились ко мне хорошо.
