На другой день состоялось свидание с Энно после обеда в русском стиле с поросенком, щами, водкой и прочими атрибутами. Энно был еще совсем молодой человек лет тридцати, не более, неглупый, но с огромным самомнением. Он обладал решительным характером и почему-то считался знатоком России. Вероятно, это знание заключалось в прочтении нескольких переводных книг из русской жизни, да, по правде сказать, России того времени, пожалуй что никто не знал, так как это был пробудившийся зверь, сломавший свою клетку и все крушивший направо и налево. Лучше всех все-таки ее угадали большевики, которые, еще не имея власти, кормили ее посулами и обещаниями, а получив власть, посадили в гораздо более крепкую клетку и так согнули, что никто пикнуть не смел.
Энно меня подробно расспросил о состоянии Добровольческой армии и, в частности, о генералах Деникине и Алексееве. Он очень интересовался их характерами и, узнав, что оба они люди не амбициозные, сказал, что лафайеты во время революций никогда успеха не имеют. Нужен или Робеспьер, или Бонапарт.
[306]
Далее он перешел на политических деятелей и подробно расспрашивал обо всех мало-мальски известных лицах. С этой точки зрения я очень мало его мог удовлетворить, так как знал большинство из них только по именам и городским слухам, но тем не менее по опыту Временного правительства мой отзыв, конечно, мог носить только отрицательный характер. В конце разговора он мне сообщил, что посланник желает сам познакомиться с русскими политическими деятелями и предполагает, как только это будет возможно, собрать из них совещание в Яссах. Я на это сказал, что гораздо было бы полезнее и для Франции, и для России войти в непосредственные сношения с Добровольческой армией и положиться вполне на нее. На этом наш разговор и кончился. Он сел играть в покер, в который, как оказалось, играл мастерски, и обыграл своих партнеров, а я с Черногорчевичем и хозяином уселись за крюшон в компании с дамами.
На следующий день я поехал на автомобиле, который откуда-то достал Черногорчевич, к генералу Щербачеву. Щербачев после развала Румынского фронта и заключения соглашения Румынии с немцами
[307] жил в качестве частного лица в имении какого-то румынского помещика и снимал у него дом. С ним вместе помещались, кроме семьи, его бывший начальник штаба
[308] и два адъютанта. После двухчасовой поездки мы наконец приехали под проливным дождем, и нас сразу пришлось обсушивать и кормить завтраком, после чего я прошел с ним в его кабинет и передал ему письмо от генерала Алексеева. Это было, собственно, не письмо, а меморандум, заключающий в себе политическое кредо Добровольческой армии.
Щербачев прочел его весьма внимательно, долго думал и потом сказал:
– Я не могу считать это полномочием генерала Алексеева представлять перед союзниками интересы Добровольческой армии. Полномочие должно быть написано кратко и ясно и выражать, что я являюсь доверенным лицом генерала Алексеева, а здесь имеются длинные разговоры о политике; это, скорее, программа, а не полномочие.
Я пробовал его уговорить, но безуспешно, и вообще я вынес впечатление, что Щербачев согласен играть только наверняка и не желает идти ни на какой риск. К сожалению, это было лейтмотивом почти всех русских интеллигентов. Мы расстались довольно сухо.
Тем не менее при надвигающихся событиях в Румынии нужно было иметь представительство Добровольческой армии, а я имел в своем распоряжении только молодежь. Я ломал над этим вопросом голову и решился наконец предложить эту миссию самому Поклевскому, хотя этим он ставился в положение представителя политической партии. К моему удивлению, он сразу согласился и даже как будто обрадовался. Я не имел права дать ему полномочия от Алексеева и предложил пока только от себя, но он и на это пошел очень охотно. По сухопутной части он выбрал своим помощником полковника Ковалева, а по морской капитана 2-го ранга Драшусова.
[309] Таким образом, все обошлось к обоюдному удовольствию. Тут же в канцелярии посланника было написано письмо, в котором я просил его представлять интересы Добровольческой армии, и тут же я его подписал и вручил ему.
Наконец деньги были получены и я мог возвращаться обратно. Я получил от французского посланника тратты
[310] на 750(?) тысяч франков на Париж и от английского тратты на 30 тысяч фунтов, что по курсу того времени составляло в общем около полутора миллионов рублей. На первое время этого должно было хватить.
В обратный путь мы отправились по железной дороге с остановкой в Кишиневе, где мне хотелось навестить своих друзей по Дунаю. Там меня ожидал сюрприз. На вокзале нас встретил прапорщик Гладков, очень милый мальчик, внук книгопродавца и редактора «Русского слова» Сытина.
[311] Он объявил, что завтра его свадьба с бывшей на санитарной барже сестрой милосердия Женечкой Кочулковой, и просил меня быть его посаженым отцом. Женечка была нашей общей любимицей, и отказать было нельзя. Меня высадили из вагона и повезли в дом Кочулковых, там поместили в хорошей комнате и три дня поили, кормили и ухаживали.
