В ноябре месяце в лагере разразился сыпной тиф. Был объявлен карантин. Все бараки, как в тюрьме камеры, закрыли на замки. Прекратилось движение по территории лагеря. Вши нас заедали. Их было так много, как будто кто-то рассеивал их по нарам. Заключенные бытовики (воры, хулиганы, грабители) пришли к власти в лагере. Они раздавали хлеб, баланду и сахарок, и жаловаться на них некому было. Начальство доверяло только уркам полностью поддерживать порядок в лагере. Теперь они занялись мародерством.
Одежду приличную забирали и выносили продавать. У Осипа Эмильевича был кожаный реглан желтого цвета. Правда, уже потертый по тюрьмам и этапам, они пытались у него выменять, но он не отдал.
Вскоре началась массовая смертность заключенных от сыпного тифа. Их выносили прямо из барака в палату морга, на шею же вешали бирку. Это кусок фанеры со шпагатом, и на ней писали: фамилию, имя, отчество, год рождения, статью У.К., срок. Никаких лечебных стационаров не было.
Единственным средством профилактики было средство прожарки личных вещей в жарокамере. Это называлось «баня». Но в этой бане не было воды ни горячей, ни холодной. Мы, голые, по часу дрожали и замерзали в ожидании получить прожаренные вещи.
Хорошо помню этот день, за четыре дня до нового, 1939 года, 27 декабря, нас утром повели в баню. Это было прим‹ерно› 10–11 часов. Вместе с нами шел рядом с соседом по нарам (Ковалев Иван Никитич из Благовещенска) и Осип Эмильевич Мандельштам. Они шли тихо. Мы в помещении жарокамеры по команде разделись и повесили свое белье на железные крючки, которые подали работающим зэкам. Долго ждали, промерзли. Вдруг запахло серным газом. Это открыли дверь жаропечи и выбрасывали наше обожженное белье. Мы перешли в другой отсек, чтобы одеваться. В это самое время упал на пол Осип Эмильевич Мандельштам. Он был совсем голым. Еще подошли товарищи, повернули, но положить было некуда, т. к. полки были завалены бельем. Обслуживающий персонал вызвал фельдшера. Прибыла женщина в белом халате с врачебной трубкой. Она долго прощупывала его пульс. Лицо было очень бледным, признаков жизни не подавало. В это же время в другом углу упал на пол другой зэк. Высокого роста, так лет 50–52. Это был некий зэк по фамилии Моранц, кажется, Моисей Ильич.
Первого, Мандельштама, унесли на носилках в медпункт, затем Моранца. Медсестра подставляла к их носу зеркальце, чтобы определить их жизнеспособность. Следов потоотделения не было. Она заявила, что оба умерли. Но администрация лагеря скрывала от высшего начальства НКВД смертность в лагере, поэтому каждого умершего приносили к себе, там регистрировала в журнал и этим втирали очки, что умер под наблюдением медперсонала. Фикции и подлоги – это был их метод деятельности, – заверяю, что Осип Эмильевич умер в жарилке. Живым на лечении в стационаре он не был! Затем с мертвых снимали дактилоскопические отпечатки правой руки.
[738]
Э. Поляновский между тем взял командировку и съездил к Моисеенко в белорусский городок Осиповичи. После чего в «Известиях» – между 25 и 29 мая 1992 года – появился целый цикл его статей, озаглавленных «Смерть Осипа Мандельштама» и основанных на взятом им у Моисеенко интервью
[739]. И эта серия была прочитана всей страной.
Здесь Ю.И. Моисеенко дал более развернутую характеристику ближайших, по его свидетельству, соседей Мандельштама:
Соседствовали вшестером. Справа от входа, в первой трети барака, на верхних нарах. Сначала шел Моисеенко. Рядом – Владимир Лях, ленинградец, его арестовали в геологической экспедиции, пытали в Крестах. За ним – Степан Моисеев, из Иркутской области, физически крепкий, но хромой… Дальше… Иван Белкин, шахтер из-под Курска, года 24 – ровесник Моисеенко. И, наконец, Иван Никитич Ковалев, пчеловод из Благовещенска. Смиренный человек. Если и слушает кого – вопросов не задает… Он-то, Ковалев, и стал последней, верной опорой поэту… стал его рабом. “Шестеркой”. Редкость: шестерят обычно перед сильными – Ковалев тянулся к Осипу Эмильевичу, а тот больше общался с Ляхом. Лях – с эрудицией. Осип Эмильевич ко всем относился почтительно, но к Ляху обращался – «Володя, Вы…», а к Ковалеву – «Иван Никитич, ты…»
[740]
…Спустя 11 лет, 29 июня 2003 года наведались в Осиповичи и мы с Николаем Поболем, взяв у Юрия Илларионовича обширное аудиоинтервью
[741]. Надеясь снять о нем фильм, «договорились» о следующей встрече уже с кинооператором, вели переговоры с продюсером. Увы, этому не суждено было состояться: 31 марта 2004 года у себя дома, в Осиповичах, на 90-м году жизни Юрий Илларионович скончался.
По доверенности Моисеенко мы получили в архиве ФСБ его следственное дело, послужившее основой нашей публикации о нем самом в «Новой газете»
[742]. Ее полная версия была подготовлена для Мандельштамовского альманаха «Сохрани мою речь…», но увидела свет в книге «Собеседник на пиру. Памяти Николая Поболя»
[743].
О самом Юрии Илларионовиче было до этого известно лишь то, что родился он в 1914 году в местечке (ныне – поселке городского типа) Хотимск в Могилевской области в крестьянской семье и что в 1930 году уехал учиться в Москву, в педагогический техникум, но из-за отсутствия мест в общежитии первый год учебы провел в Саратове
[744].
