Нина Николаевна, видимо, откликнулась телеграммой, ибо уже 3 июля Пяст пишет ей вновь:
…Вы хотите знать адрес Александра Эмильевича? К сожалению, не знаю, узнать можно в адресном столе
[209] .
В следующем письме (от 7 июля) уже Пяст спрашивает Нину Николаевну о Мандельштамах:
Напишите, когда Надюша будет иметь постоянный адрес, а то так посылать неловко. Как она-то здорова, и будет ли ездить она в Москву, а если нет, то почему? (Меня это интересует с точки зрения ее жилищной).
[210]
Последняя фраза, вероятно, взорвала добрейшую Нину Николаевну, знавшую, по-видимому, что ее корреспондент, как и она сама, не раз находил в Москве пристанище у их общих друзей (с которыми Пяста, конечно же, связывало много больше, чем ее). И если избыточное эзопство и даже равнодушие к судьбе осужденного товарища и поэта она еще могла простить Владимиру Алексеевичу, тоже ведь поэту и тоже осужденному, то – на этом фоне! – какой бы то ни было «интерес» (или простое любопытство) показались ей – и в действительности являлись – недостойными и оскорбительными.
Ощущений своих она видимо не сочла нужным скрывать, подтверждение чему мы находим в пястовском письме к ней аж от 18 ноября того же года:
Дорогая Нина Николаевна!
Как-то недавно в старом № «Всемирного следопыта» видел Ваш портрет, читал про ястребенка. Не знаю, почему Вы не исполнили обещания с посылкой остальных книг А‹лексан›дра Степановича? Получили ли Вы «Веселого попутчика» и «Корабли в Лиссе»? Я и этого не знаю, так как с самых тех пор, месяцев 5 (положим, 4) Вы мне ничего не писали. Или письмо не дошло.
Может быть, и даже наверное, я заслужил это. Но всё же даже когда и так – человеку предпочтительно, чтобы ставили точки над «i». Легче перенести.
Намек здесь, конечно, Вы понимаете на что. На мои отношения не к Вам и не к Александру Степанычу, – о, нет, – к совсем другим, несчастным, людям.
Но ведь легкомыслие (проявленное мною) – не злая воля. И потому, если можно, наказывайте меня крутенько, но всё же не «безответностью».
‹…› Ответьте же, может ли Н.Я. съездить в Москву? В.П.
[211]
Нине Николаевне было невдомек, а сам Пяст не стал ей в лоб объяснять, что, вероятно, оповещенный о чудесном спасении его поэм, он хотел поблагодарить за это Н.М., буквально выцарапавшую его архив из цепких чекистских рук!
Слух же об аресте О.М., свидетелями которого был практически весь писательский дом, в котором он жил, быстро распространялся. Так, А.К. Гладков узнал об этом уже утром 17 мая:
…Утром пришел Леонид Лавров и передал слух, что на днях арестован О. Мандельштам. Ему об этом сказал переводчик Давид Бродский, который слышал от верных людей. Мандельштам жил где-то недалеко от меня, и я иногда встречал его на Пречистенском или Никитском бульварах: старый мудрый еврей с палкой. По Москве много ходило его ненапечатанных стихов, но особенной крамолы я среди них не находил… ‹…› Леня Лавров часто странен. ‹…› Как-то он мне читал наизусть ненапечатанные стихи Мандельштама, а сегодня, когда я попросил его прочесть, вдруг отрекся и сказал, что он их вообще не знает…
[212]
Но о дальнейшей его судьбе почти ничего не было известно – о чем свидетельствует другая, за 9 июля 1934 года, запись в гладковском дневнике:
…А недавно Д. Бродский читал мне и Лаврову стихи Мандельштама на смерть А. Белого. Да, есть еще стихи в этом мире! Бродский – грузнеющий, неопрятный сплетник, но страстно любит стихи, бессчетное число знает наизусть и переводчик Рембо. О судьбе Мандельштама ничего не известно
[213] .
7
Хлопоты
Ассириец держит мое сердце…
О. Мандельштам
…Вот мы и вернулись в квартиру 26 писательского кооператива в Нащокинском. После того как в семь утра увели Осипа Эмильевича (перед уходом он съел, посолив, крутое яйцо, которое накануне сам же раздобывал для Анны Андреевны у соседей), квартира опустела. К остававшимся в ней Н.М. и А.А. вскоре присоединился Левушка Гумилев, но вскорости мать его выставила, опасаясь за его судьбу.
Наутро Надежда Яковлевна идет к своему брату, Е.Я. Хазину, а Ахматова – к Пастернаку и Авелю Енукидзе (в то время секретарю Президиума ЦИК СССР). Узнав об аресте, Пастернак пошел к Демьяну Бедному и Бухарину, но ни того, ни другого не застал. Демьян позже не посоветует ему вмешиваться в это дело, а Бухарину Пастернак оставляет записочку с просьбой сделать для О.М. всё возможное.
Интересно, что к Максиму Горькому – обращаться не стали: политический сервилизм «писателя № 1» плюс эпизод с невыданными в 20-е годы штанами
[214] делали этот шаг бессмысленным
[215].
Но и те, к кому обратились, едва ли были самыми подходящими для этой роли людьми. Оба и сами были уже обречены, поскольку адресат мандельштамовской эпиграммы к тому времени почитал их своими врагами.
Демьян Бедный?.. Его звезда закатилась еще в конце 1930 года: 12 декабря Сталин ответил на обращение к себе баснописца пространным и уничижительным письмом. Окончательное «падение» Д. Бедного произошло в январе 1932 г., когда Сталину доложили о высказываниях Демьяна в свой адрес
[216]. И, наконец, – хоть это и случилось много позже, чем арест О.М. – Сталин буквально «размазал» баснописца своей записочкой от 20 июля 1937 года главному редактору «Правды» Льву Мехлису, зачитанной «новоявленному Данту» (выражение Сталина) прямо на заседании редколлегии: «Новоявленному Данте, т. е. Конраду, то бишь… Демьяну Бедному. Басня или поэма “Борись или умирай”, по-моему, художественно-посредственная штука. Как критика фашизма, она бледна и неоригинальна. Как критика советского строя (не шутите!), она глупа и прозрачна. Так как у нас (у советских людей) литературного хлама и так не мало, то едва ли стоит умножать такого рода литературу еще одной басней, так сказать… Я, конечно, понимаю, что я обязан извиниться перед Демьяном-Данте за вынужденную откровенность. С почтением И. Сталин»
[217].
