Ну не диво ли: человек, в чью честь она так называлась, отправил другого человека, в порядке чуда, – вместо того света на улицу имени себя!
Прибытие Мандельштама в Чердынь датируется строго 3 июня, когда в комендатуре при местном райотделе ОГПУ его поставили на особый учет и выдали ему за № 1044 удостоверение административно-высланного. Режим его наказания предусматривал явку в дом Могильникова каждые кратные пять дней – 1, 5, 10, 15, 20, 25 числа – для получения соответствующего штампика в этом удостоверении. Регистратором, возможно, был Миков – инспектор ОГПУ по ссылкам
[271].
Мало того, называется имя человека, к которому Мандельштам, собственно говоря, и ехал – товарищ Попков, районный комендант
[272]! Это к нему и его регистраторам, в должен был бы наведываться каждые пять дней Мандельштам, останься он в Чердыни (Это Попкову предстояло решать, куда в пределах района и срока определить «писателя» и его жену, ведь Чердынь – единственный на весь район город: грамотеев здесь и своих много!
Но отметки за 5 июня нет – видимо, из-за того, что О.М. «отметился» в Чердыни совершенно иначе: в первую же ночь, то есть с 3 на 4 июня, одержимый тюремными галлюцинациями и манией преследования, он выбросился из окна палаты, где его с женой так шикарно разместили…
Нервный, чувствительный, тонкий, «не созданный для тюрьмы» (автохарактеристика), Мандельштам явно не выдержал очной ставки с государственной карательной машинерией, заплатив за нее бессоницей, бредом, галлюцинациями и, наконец, – попыткой самоубийства.
«Прыжок – и я в уме», – так диагностицировал ситуацию сам поэт.
Женщина-врач (по характеристике Н.Я. – «встрепанная и очень злая врачиха») – это предположительно Мария Селиверствовна Семакова, замещавшая на время отпуска заведующего, А.М. Семакова, своего начальника и мужа
[273]. Она констатировала у О.М. вывих правого плеча. Диагноз ее не был верен (правильным был бы перелом), но в период белых ночей электричество даже в больницу подавалось нерегулярно и рентгеновский аппарат не работал.
После «прыжка» Мандельштама с женой перевели в другое помещение – в небольшой и отдельно стоящий флигель, где размещался Красный уголок больницы. Каменный и одноэтажный домик – из окна уж точно не выбросишься.
В больнице Мандельштамы сдружились с одной эсеркой-кастеляншей – такой же, как и они, административно-высланной, но только с несоизмеримо большим жизненным опытом. Кастелянша еще раз даст о себе знать – в 1939 году, на Колыме, в лагпункте «Балаганное», судьба свела с ней Елену Михайловну Тагер, законспирировавшую ее в своих воспоминаниях под инициалами Е.М.Н. (возможно, сознательно искаженными)
[274].
Е.М.Н. рассказывала Тагер об «одном писателе», Иосифе Мандельштаме, содержавшемся в чердынской больнице, где она работала. Он страдал, по ее выражению, «абсолютным психозом»: каждый день заново свято верил, что сегодня в шесть часов его расстреляют. И каждый день к шести часам начинал психовать – забивался в угол, трясся, кричал… Лечить его было нечем, но очень помогал описанный и Надеждой Яковлевной трюк: незаметно перевести часы на два часа вперед… Восемь часов – совсем другое дело, никто за ним не приходил! – и поэт успокаивался…
[275]
Недавно установлены имена двух реальных кастелянш, работавших в больнице в это время: это Татьяна Алексеевна Коломойцева, административно-ссыльная дворянка из Новороссийска (принята на работу в 1931 г.) и Валентина (или Василиса?) Дмитриевна Казаринова
[276].
7
С правой рукой на перевязи, заросший уже не щетиной, а густой трехнедельной бородой – Мандельштам выглядел по меньшей мере импозантно. Травматический психоз его не отпускал, и он все ждал определенного часа (шести вечера), в который его непременно должны были расстрелять. Но хуже всего было ночью: бессоница! И не та, творческая, когда все в тебе настроено на стихи, и ночь дарит тебе вожделенную «запрещенную тишь», а совершенно другая – болезненная и изнурительная, начавшаяся в дороге и перекидывавшаяся по мосткам тревоги за него к жене. Утомляли и белые ночи, но к ним быстро привык, – Чердынь и Петербург расположены почти на одной широте.
Рука у Осипа Эмильевича быстро заживала, хотя отныне и до конца жизни он был практически сухорук. Уже через несколько дней после «прыжка» он и Надежда Яковлевна начали выходить в город – прежде всего в тщетных поисках жилья. Заходили они, надо думать, и в музей, и в библиотеку, читали или покупали районную прессу.
Невозможно себе представить, чтобы они не заглянули в местный музей
[277]. Сохранилась книга отзывов музея за 1934 год: мандельштамовской записи там, правда, нет, зато есть чья-то сердитая запись-выговор за то, что нетути в ентом музее ни львы, ни тигры! Зато в одной из витрин красовалась настоящая серебряная персидская посуда, найденная не где-нибудь, а в окрестностях Чердыни при археологических раскопках.
И тогда на память приходит первое из двух мандельштамовских писем жене от 4 мая 1937 года, где читаем: Сейчас был в книжном магазине – большом. Там изумительные «Металлы Сассанидов» Эрмитажа – 50 р. (4, 290)
[278]. Так что же это, как не еще один «чердынский след» в судьбе поэта?
Заходили они, надо полагать, и в библиотеку, находившуюся там же, где и сегодня – в доме 57 по Коммунистической (ныне Успенской) улице, где читали или покупали районную прессу
[279].
