Поистине скандальным стал разрыв Н. Я. с Н. И. Харджиевым, получив довольно широкий резонанс в окололитературных кругах. Как я уже писала, я говорила на эту тему с Н. Я. и хочу кое-что из известного мне добавить к сказанному ранее.
Меня больше всего огорчало различие между заявленными доверием и согласием в адрес Харджиева в “Воспоминаниях” с гневными инвективами во “Второй книге”. Я считала, что это не может не производить на всех неприятное впечатление. Ее это “соображение” совершенно не трогало.
Зная, как охотно интеллигентская элита использует любой повод, чтобы осудить и неприязненно посудачить, что и произошло после появления “Второй книги”, читая ее еще в процессе написания, я наивно пыталась убедить Н. Я., что не стоит выносить на люди происшедшие перемены в их отношениях. Но куда там! Она закусила удила и на все мои увещевания твердила: “так надо” или “пусть знают”.
Всё же из этих разговоров я поняла, что их расхождения начались прежде всего на почве текстологической работы над непубликовавшимися стихами Мандельштама, готовившимися к долгожданной публикации в “Совписе”. Она уверяла, что Харджиев в ряде случаев настаивал на публикации автографов, “находившихся в его распоряжении”, не считаясь с ее возражениями, основанными на ее неоспоримом знании окончательных вариантов. По ее убеждению, его больше всего занимало самоутверждение в качестве главного арбитра, как это ему действительно было свойственно, нежели принятие правильного решения. Разумеется, я ни в какой мере не берусь судить, кто прав, а кто виноват в сложных текстологических спорах. Однако репутация Харджиева как маниакально ревнивого “собственника” поистине несметных архивных материалов и вообще крайне амбициозного человека мне, как и многим, была давно известна.
Во всяком случае, расхождения были принципиальными. Это был конфликт “свидетельницы поэзии”, обладавшей, кстати, очень “натренированной” памятью, не говоря уж о слухе, на стихи Мандельштама, всего лишь со “знатоком” поэзии, пусть и авторитетным.
Думаю, что была еще одна – “тайная” – причина их ссоры: Харджиев всегда прочил в первые русские поэты XX века Маяковского, за что Н. Я., возможно, “имела на него зуб”.
Откровенно говоря, ее обида в данном случае мне понятна, хотя признаю, что вопрос о первом поэте – дело вкуса и потому неразрешим.
Когда сборник вышел из печати, Н. Я. буквально его возненавидела. Из-за медлительности Харджиева момент благоприятной конъюнктуры был упущен. Редакторы сборника немилосердно его “обкорнали”, а предисловие Л. Я. Гинзбург было заменено на, мягко говоря, “компромиссную” статью Дымшица – для “проходимости”. Само соседство этой замаранной фамилии рядом с именем Мандельштама было для Н. Я. непереносимым оскорблением его памяти. Брезгливо приговаривая “не хочу держать в доме эту гадость”, она раздавала сборник всем желающим, например, мне. Перелистывая его, я заметила тут и там различного рода пометки, касающиеся ее несогласий, а также и прямую брань в адрес составителя типа: “сукина сволочь” и даже “сукина б…”. Ее ярость была выражена, как видите, крайне резко, но, как всегда в использовании ругани, неумело и смешно.
Тогда же она жаловалась, что Харджиев не желает отдавать ей архив Мандельштама, не считаясь с ее правами единственной наследницы. Это было вполне в его “правилах”. Он славился в среде “вдов” и “сирот” тем, что, беря архивные материалы “для работы”, добровольно их не возвращал. Так было, например, с М. П. Митуричем-Хлебниковым, доверившим ему уникальные хлебниковские материалы, с семьей М. О. Гершензона (переписка Гершензона с Малевичем) и многими другими владельцами бесценных архивов, необходимых для изучения русского авангарда.
К счастью, Н. Я. в отношении своего архива поступила решительно. Когда я однажды, не предупредив, пришла к ней, она уже была в дверях в обществе двух молодых людей (Саша Морозов и кто-то еще незнакомый). Она сказала: “Едем к Харджиеву брать архив силой”. Подействовало.
Грустная история…
6
Книги Н. Я. создали ей свою, “отдельную” от Мандельштама славу. Она стала “Надеждой Яковлевной”.
Что касается славы, то я уже писала, что она знала ей истинную цену. Но всё же то, что сопутствует славе, ее развлекало. Особенно ей нравилось, когда она приобретала “материальное выражение” в виде гонораров и разнообразных подарков: книг, предметов одежды и прочей невидали, вроде кофе, чая, виски и т. п. Заметьте, что речь идет о 1970-х годах, когда прилавки в магазинах пустовали. Подарки, книги она тут же раздаривала тем, кто в данный момент находился в ее квартире, а деньги тратились на еду и тоже на подарки. После десятилетий скудной жизни ей очень нравилось “кутить”, купив в “Березке” что-нибудь из еды – полузабытое, “реликтовое”, напоминавшее далекие “непайковые” времена.
Бывало, сидим у нее на кухне или в комнате, вдруг неожиданный звонок в дверь. Является очередной “Дед Мороз” – “оттуда с передачей”: колготки, шарфы, кофе, бутылки и т. д. Тут же всё распределяется – кому что. Отказаться невозможно. Всё это сопровождается хохотом, шутками, а то и распитием привезенной бутылочки. Вот когда шла настоящая игра в жизнь. Она обожала такие моменты.
Как-то я пришла к Н. Я. и застала целую компанию за столом на кухне в каком-то торжественном молчании. На столе стояла бутылка вина, но никто к ней не прикасался. Оказалось, что кто-то – Н. Я. не помнила, кто именно – принес бутылку итальянского вина “Папский замок”. Все мы помнили строчки:
Я пью, но еще не придумал, из двух выбираю одно:
Веселое асти-спуманте иль папского замка вино…
Тогда никто еще такого вина никогда не видел и даже считалось, что его название было вымыслом поэта. И вот оно здесь, перед нами! И никто не знает, откуда оно взялось! У всех было ощущение тайны… Наконец Н. Я. дала команду разлить вино по рюмкам. Пили его в благоговейном молчании.
Однажды были доставлены подарки от Артура Миллера, в том числе довольно невзрачная старушечья кофта неопределенной расцветки. Она была с деланым негодованием забракована: “синтетику я не ношу!” Эта кофта, отданная мне, долго вспоминалась недобрым словом, не то что постельное белье от Набокова каких-то палевых тонов с нежнейшими цветами. В набоковских простынях Н. Я. провела, по-моему, всю оставшуюся жизнь, быстро высушивая его после внеочередной стирки. Как никто, она умела забавляться всеми этими подношениями, оставляя самую малость себе и щедро делясь маленькими “радостями жизни” с присутствующими. Только однажды Н. Я. поддалась уговорам оставить себе присланную ей роскошную дубленку – мягкую, нежно-бежевого цвета, отделанную тесьмой. Просто произведение искусства. Ничего подобного в Москве тогда не было даже у самых завзятых модниц. Увы, она была ей чуть узковата. Я взялась ее расширить, не нарушая ее красоты. Раза два Н. Я. ее надела, но потом категорически отказалась от такой “роскоши” и подарила дубленку, кажется, Нонне Борисовой. Но это всё мелочи, если вспомнить, что она купила квартиру Лене Крандиевской, а позднее еще одной своей помощнице.
Правда, ей нравилось, когда ее тоже баловали, приносили цветы или что-нибудь “вкусненькое”, дарили какие-нибудь “цацки”, которые она, немножко в них поиграв, передаривала кому-то, кто оказывался под рукой. За всем этим проглядывала маленькая Наденька, баловень отца, бывшая, по ее словам, большой своевольницей и проказницей. Так, иногда она, валяя дурака, “алчно” отбирала у кого-нибудь из нас увиденное украшение – цепочку, бусы, серьги. И тут же демонстрировала их на себе, сознавая комизм получившегося эффекта: она, при ее-то внешности, украшенная, как рождественская елка. А в следующий раз эти украшения оказывались на ком-нибудь другом или возвращались владелице.
