В ее ритуале “игры” особое место занимали поездки с кем-нибудь в “Березку”, чтобы уж “разгуляться” вовсю. Не раз и мне пришлось, как и многим другим, поучаствовать в этих “налетах”. Приедешь к ней, а она говорит: “Берите такси, поедем гулять”. Такую “роскошь” она теперь могла себе позволить. Не успеем сесть, как раздается ее приказ: “На Профсоюзный проспект в «Березку»”. – “Как? Мы же хотели кататься!” Это был ее любимый трюк. В “Березке” она принимается одевать своего спутника, невзирая ни на какие возражения.
Так мне, вопреки моему желанию, была куплена куртка-дубленка, названная ею потом “мандельштамка”. Господи, как я сопротивлялась! Моим главным аргументом, притом искренним, была опаска, что в этой куртке я буду походить на даму-комиссара из “Оптимистической трагедии”. Но и это не помогло. “Мандельштамка” была мне присвоена чуть ли не в знак почета, поскольку Н. Я. не упускала случая напомнить, что таких курток всего три: у нее, у Вари Шкловской и у меня. Когда я появлялась не в “форме”, она учиняла мне “взбучку”. А мне в ней всегда было как-то не по себе: не мой стиль, что ли. В результате ее забрал у меня мой сын Володька, которого Н. Я. привечала, и у него ее украли в какой-то забегаловке. Очень страшно было признаваться, но Н. Я. меня помиловала.
Как-то раз Н. Я. особенно разрезвилась в “Березке”, покупала шарфики, предметы туалета для “девчонок” и очень настаивала на покупке подарка для моего мужа. Я вопила, что он профессор, то есть имущий, и обойдется. Она не сдавалась. В конце концов я согласилась на нижнее белье, поразившее наше воображение какими-то невиданными узорами и орнаментами. Оно было предназначено для сольных танцев в подпитии и использовалось для этого много-много лет. К сожалению, Н. Я., мечтавшей увидеть это зрелище, не удалось его “вкусить”, за что она не раз меня упрекала.
Думаю, не одну меня смущало вводить ее в расходы. Но ей так нравилось одаривать людей, отдаваясь своей природной щедрости. Всю жизнь ей приходилось “просить”. Наконец-то она могла “давать”. Было видно, что для нее это счастье. В ее окружении, по-моему, не осталось никого, кто бы не получил подарка. Немудрено, что под общий смех мы порою обнаруживали себя одетыми в одинаковые брюки, свитеры, косынки и т. п.
В последние годы Н. Я. почти всё время лежала в кровати. Правда, знавшие ее в молодости Е. М. Фрадкина и Е. М. Аренс уверяли, что они с Мандельштамом частенько “валялись” по тахтам и кроватям. Теперь к привычке прибавились слабость и болезни. И она нуждалась в постоянной помощи. Конечно, все мы готовы были принять в этом участие. Но в основном заботы об Н. Я. о. Александр возложил на своих духовных чад, которые попеременно дежурили около нее, сменяя друг друга.
Надо сказать, что Н. Я. удивительно умела ладить со своими многочисленными помощницами. Она была и благодарна, и ласкова, и, главное, умела облегчить и эту ситуацию своим неистощимым юмором. Например, она нарочито капризно, по-детски скрипела своим прокуренным голосом: “Хочу есть…” Нельзя было не подхватить этот тон, не включиться в игру в “дочки-матери”. Вот одна из ее записок кому-то из знакомых, случайно оказавшаяся у меня: “Я болею. У меня пролежни, а я говорю, что вырос хвост. Обратное развитие: скоро превращусь в собаку, потом в рыбу. Старость – радость, только старческие немощи – худо…” Думаю, что многие, облегчавшие ей жизнь в последние годы, до сих пор скучают по той шутливой атмосфере, которую она создавала вокруг себя, невзирая на тягости и невзгоды.
Иногда Н. Я. очень веселилась, что к ней “на поклон” потянулись вереницы разноязыких славистов и прочих иностранцев. (Не говорю о серьезных встречах, касавшихся изучения мандельштамовского наследия.) Однажды меня попросили представить ей француза – специалиста по Достоевскому и Веничке Ерофееву – Жака Катто. Это был маленький толстячок, неплохо говоривший по-русски и явный любитель хорошо поесть. Что-то в нем на вид было вызывающе прозаическое. Будучи, как мне сказали, сыном кухарки, он добился успеха в карьере, был где-то профессором и слегка “надувался”, “давал понять”. Когда он увидел нашу “знаменитость” в непрезентабельном платье, в убогой квартире, у него явно проснулась сентиментальная часть его души. И охмелев буквально от двух рюмок водки, он упал лицом в тарелку и разрыдался. “Где вы взяли этого дурня?” И на мои слова о жалости “буржуа” к “бедной вдове” она еще пуще веселилась. Серьезный разговор, на который француз, очевидно, рассчитывал, так и не состоялся.
Очень смешной получилась встреча незнакомой славистки из какой-то латиноамериканской страны. Узнав о ее визите, Н. Я. стала прочить ее в “невесты” Женичке Левитину. Когда явилась эта дама, лет под шестьдесят, в каком-то немыслимом туалете, все так и покатились. Разобрать в этом хохоте, что ей нужно, было просто невозможно.
Подобных эпизодов было немало. Так что “слава” являлась Н. Я. и в комическом обличье.
Но однажды мне пришлось быть участницей более интересной встречи, о которой хочу рассказать поподробнее. Как-то Н. Я. обратилась ко мне с просьбой принять ее у нас в доме вместе с Мартой Геллхорн, бывшей третьей женой Хемингуэя, сопровождавшей его во время войны в Испании. Марта, жившая в Лондоне, прочла “Воспоминания” Н. Я. и, потрясенная, стала писать ей письма. Завязалась переписка. И вот летом 1972 года, когда стояла страшная жара и вокруг Москвы горели леса, она приехала туристкой, чтобы повидать Н. Я. Марта ей очень понравилась, и они сдружились.
Они явились к нам в сопровождении нескольких друзей Н. Я. Контраст между двумя “вдовами” был разителен. Как говорят, “два мира – два Шапиро”. Марта – роскошная блондинка неопределенных лет, в макияже, длинноногая, в открытой майке и джинсах. И наша – в москвошвее и платке, накинутом на плечи, на своих кривоватых ножках, со своим жидким пучочком и неизменной беломориной во рту. Н. Я. рассказала, что Марта, когда-то очень известная журналистка, теперь проводит несколько месяцев в году в Африке, снимая диких животных, а потом издает альбомы.
Один из этих альбомов я видела у Н. Я. Живая и бодрая – жара-то ей нипочем! – Марта рассказывала о своей работе в Африке, Н. Я. переводила, делая попутно забавные комментарии. Например, когда Марта сказала, что она живет в своем бунгало и у нее есть негр-шофер, Н. Я. не удержалась ввернуть с одобрением: “с которым она, наверное, спит”. Ну и так далее. Не могу не вспомнить, как Марта, рассказывая, что сопровождавший ее сын Микояна, писавший о Хемингуэе, приставал к ней с вопросами, назвала великого Хема “болваном”. Она пообещала Микояну-сыну что-нибудь рассказать про “этого болвана” при условии, что он покажет ей дом Ростроповича, где тогда жил А. И. Солженицын. По-видимому, она умела отличать истинный героизм от напускного.
Запомнилось, как они сидели рядом на диване: победоносная Марта-антилопа и Наденька, вконец измотанная жизнью. И всё же именно она была победительницей. И Марта отдавала должное ее настоящей победе над настоящими врагами во имя настоящей цели.
И впрямь Н. Я. была живым свидетельством эпохи, а Марта – немножко глянцевой журнальной картинкой.
7
Самым сокровенным в личности Н. Я. для меня была ее таинственно-живая связь с “Осей”. Это была не просто память сердца. Наедине, в глубине души она, казалось, жила в состоянии непрекращающегося диалога с мужем. Это был стержень ее внутренней духовной связи с Мандельштамом.
