Мне пришлось однажды почувствовать, как реальна эта связь, когда она, нарушив обычай быть одной в день его ареста 1 мая, попросила меня приехать. Я воочию увидела, что та давняя боль – через тридцать с лишком лет! – всё так же остра и жива.
Не знаю, почему она меня позвала. Весь вечер мы почти не говорили. Она – беспрерывно куря свой “Беломор”, я – покуривая. Это вовсе не было похоже на ритуал. Просто Н. Я. считала 1 мая днем смерти Мандельштама, не зная, когда именно его не стало, и разрешала себе раз в году полностью наедине отдаться своей непреходящей скорби. Какое было у нее лицо! Не умею описать. Словно все черты дрогнули и замерли, чтобы не жить. Наверное, как в тот страшный день, когда было бессмысленно плакать, кричать, взывать о помощи. Ведь убивали не только мужа, а такую “райскую птицу”.
Позволю себе воспользоваться рассказом С. С. Аверинцева, который я услышала на вечере памяти Н. Я. 29 декабря
[636].
Он вспомнил, как однажды попросил ее прочесть стихи Мандельштама, воспроизведя его манеру чтения. С. С. надеялся услышать, что манера чтения у Мандельштама была связана с музыкальной сущностью его поэзии. Н. Я. согласилась, глубоко сосредоточилась, напряглась, а потом, немного помолчав, сказала: “Не могу, Ося не велит”.
Никогда не забуду тихих вечеров в полуосвещенной комнате с горящей лампадой у образа Спасителя, когда она вдруг замолкала, будто ее мысли были где-то далеко-далеко…
В последние годы жизни Н. Я. всё чаще начинала разговор своим любимым “когда встретимся с Оськой…”. Далее иногда могло последовать что-нибудь в свойственной ей “сниженной” лексике. Мне она, например, как-то заявила, едва я вошла: “Когда встречусь с Оськой, дам ему в морду”. “За что?” – возопила я. “За Сталина”. Имелись в виду стихи, обращенные к Еликониде Яхонтовой, ярой сталинистке, найденные Викой Швейцер в архиве. Об этом узнала накануне. Сердита была очень, как на живого.
Можно было услышать и такое: “Лелька, как вы думаете, мы увидимся с Оськой?” Ответа она и не ждала, зная, что никто на земле его не знает и что на встречу можно только уповать с верой, надеждой и любовью.
Вспоминая об этих интимных переживаниях Н. Я., я считаю необходимым заверить, что они не имели никакого отношения ни к суеверию, ни к какому-нибудь оккультному вызыванию “загробных” теней. Она твердо придерживалась ортодоксально-христианской веры в бессмертие души и не боялась смерти, а довольно нетерпеливо ее ожидала. “Что-то я зажилась”, – часто приговаривала Н. Я. Но, как и любой смертный, не могла не думать о том, что же будет “там”?
В этой связи мне невольно вспомнилось, как я, заметив в разговорах об Ахматовой какие-то новые интонации, захотела узнать в чем дело. Разъяснение было более чем неожиданным. Полушутя-полусерьезно Н. Я проворчала, что Ахматова-де признавала ее права только “земной” жены Мандельштама, но “там” якобы, она полагала – всё будет по-другому, и “поэты будут принадлежать поэтам”. И вот ее точная фраза: “Она думала, что «там» она будет его женой”. Несмотря на явную, как мне показалось, нелепость этих слов, “ревность” Н. Я. была вполне серьезна, как будто речь шла о реальных сердечных правах
[637].
Позднее, когда мне стало известно, что Ахматова не стала читать ее “Воспоминания” (правда, не от самой Анны Андреевны, с которой я не была знакома), я поняла, что Н. Я. была очень больно этим задета. Ведь Ахматова была для нее вторым после Мандельштама близким человеком. Может быть, Ахматова сочла, что “Наденька”, взявшись за “писательство”, вышла из роли любимейшей из жен, которую она ей предназначила в своих воспоминаниях о Мандельштаме, и не хотела признать ее в новом амплуа знаменитой писательницы?
Думаю, надежда на “встречу” стала для Н. Я. живым источником ее не головной, а сердечной веры. Она была крещена при рождении, но только к старости стала “практикующей” христианкой. Ее духовником стал тогда еще молодой о. Александр Мень. Я видела их вместе только один раз, просто в “гостях”, когда он пришел с Симой Маркишем. Помню только, что вечер был очень оживленный и вполне светский: блещущая остроумием увлекательная беседа о том о сем.
Когда стала распространяться молва о “смелом” батюшке о. Дмитрии Дудко, Н. Я. захотела с ним познакомиться, и он у нее бывал. Дважды я привозила его к ней по ее просьбе причащаться, а один раз – на заочное отпевание ее любимой подруги Василисы Шкловской. Н. Я. очень беспокоилась за о. Дмитрия, интересовалась его обстоятельствами, а когда на него начались гонения, попросила меня отвезти ему деньги и подарки.
Недолгая, но горячая дружба у Н. Я. завязалась с опальным, выведенным “за штат” Псковским священником о. Сергием Желудковым. Он даже как-то у нее останавливался, а она – если память мне не изменяет – ездила к нему погостить в Псков, где когда-то преподавала. Но и эта дружба довольно внезапно оборвалась. Мне тогда показалось, что Н. Я. утомил некий диссидентский душок, который витал вокруг о. Сергия, хотя уважение к нему она сохранила.
Интерес Н. Я. к духовным пастырям был искренним, шедшим изнутри. Она видела в них носителей традиционных христианских ценностей. Поэтому встреча с о. Александром Менем была для нее судьбоносной. Он ее окормлял, и он ее отпевал.
Очень сильное впечатление на нее произвел митрополит Антоний (Сурожский), когда она познакомилась с его проповедническими текстами, ходившими тогда в самиздате. Его книгу “О молитве”, написанную по-английски, она очень хорошо перевела. Мне кажется, что именно ее перевод был впоследствии опубликован, уже после ее смерти. Н. Я. очень хотелось познакомиться с владыкой Антонием, который часто в 1960–1970-е годы приезжал из Лондона, где он жил, в Москву. Она попросила меня, зная, что я с ним знакома, устроить с ним встречу.
В тот приезд его поселили в гостинице “Украина”, и я с ним договорилась о свидании с Н. Я. Она очень волновалась. А когда он радостно, как только он один и умел, нас встретил, Н. Я. еще больше разволновалась. Я даже не предполагала, что она может быть такой смущенной и растроганной. Они попросили меня остаться, и я очень об этом пожалела. Очевидно, от смущения Н. Я. завела с ним разговор о Бердяеве, который, как философ, был ему чужд. Н. Я почувствовала, что это не его тематика, но не сумела избавиться от чувства неловкости и поговорить о чем-то своем, сокровенном. Возможно, из-за моего присутствия. Встреча была скомкана, так как надо было вскоре уходить: за дверью толпилось множество посетителей со своими проблемами. Прощаясь, владыка подарил ей свою книгу с надписью: “На память о встрече. Антоний”.
Н. Я. была собой очень недовольна. А сам вл. Антоний, такой просветленный, сияющий любовью к каждому без разбора, ее глубоко поразил. Она, как и все, кто с ним встречался, ничего подобного не видела. В какой-то его очередной приезд она даже решилась отправиться со мной в одну из церквей, где ему “разрешили” служить литургию. Помню, как она, еле держась на ногах, безропотно простояла не менее часа в толпе ожидающих приезда владыки.
