Надежда Яковлевна завидовала Иосифу Давидовичу Амусину, знавшему древнееврейский язык, жалела, что ей не довелось обучаться этому языку. Амусин в начале 1960-х написал книгу “Рукописи Мертвого моря” – о древних кумранских находках. Надежда Яковлевна читала его книгу и очень интересовалась кумранскими рукописями. К сожалению, она не смогла прочесть новую большую книгу И. Д. Амусина “Кумранская община”, которая вышла в 1985 году, уже после смерти Надежды Яковлевны.
Однажды я застала Амусина у Надежды Яковлевны: общались два интеллектуала, запросто цитировавшие Ветхий Завет. Молча присутствовать при этом разговоре “собеседников на пиру” было счастьем. Когда Надежде Яковлевне кто-нибудь говорил о ее необыкновенной образованности, она только отмахивалась: “Какая я образованная, я окончила лишь гимназию”.
5
На Западе вышла первая книга воспоминаний “Надежда против надежды”, затем и “Вторая книга” Надежды Яковлевны, обе ее книги были переведены на все европейские языки. В Штатах издали трехтомник Осипа Мандельштама. Его стихи и прозу тоже начали переводить, изучать творчество Мандельштама, чему Надежда Яковлевна особенно радовалась – жизнь прожита не зря. И в “любезном Отечестве” в самиздате появились “Воронежские тетради” Мандельштама и книги Надежды Яковлевны.
Вторая ее книга многих обидела и вызвала невиданную злобу с их стороны – таких беспощадно правдивых и резких текстов (о себе тоже!) людям еще не приходилось читать. Надежда Яковлевна не обращала внимания на тех, кого раздражила. Она ведь и не собиралась понравиться всем и каждому. Но вот когда прислал ей оскорбительное письмо В. Каверин, которое заканчивалось словами: “Тень, знай свое место!”, Надежда Яковлевна решила, что имеет право предать это письмо гласности. И передала письмо без комментариев на Запад, где оно и было опубликовано. Эту литературную дуэль Надежда Яковлевна явно выиграла.
Моя покойная подруга, замечательный филолог Галя Белая, сказала мне о книгах Надежды Яковлевны: “Это книги Горы. Обычным людям трудно к ним приближаться, тем более пытаться взобраться туда”.
Надежда Яковлевна стала человеком знаменитым, Ахматова называла ее “самой счастливой вдовой”, и все-таки она по-прежнему боялась. Хотя в ней жила надежда, что власти “не станут связываться с больной старухой”, на всякий случай она готовилась к худшему и молила Бога, чтобы позволил ей умереть в своей постели. Однако тотальный страх пропал.
С Надеждой Яковлевной дружили многие люди, знаменитые и не очень, старые и молодые, богатые и бедные – все толклись на ее кухне: появилась в Москве не только “ахматовка”, но и “мандельштамовка”. К ней стали приходить иностранцы, слависты из Европы и США, привозили книги Мандельштама и ее собственные. Книги она всегда раздаривала. В одной из тамиздатских книг была хорошая фотография Надежды Яковлевны: она на своей кухне в теплом платке на плечах. Я восхитилась этой живой фотографией. Надежда Яковлевна тут же вырвала страницу со своим изображением, а на обороте написала: “Люде – славной бабе. Н. М.” – и подарила этот листок мне.
С первым из посещавших Надежду Яковлевну иностранцев мы познакомились – с Кларенсом Брауном. Он изучал творчество Мандельштама, писал предисловие к “американке” (изданный в Америке трехтомник Мандельштама), переводил его прозу, с огромным риском для Надежды Яковлевны и для себя вывез рукопись ее книги в США. Кларенс говорил по-русски блестяще, почти без акцента. Андрей Сергеев устроил встречу с Кларенсом Брауном на секции переводчиков в Союзе писателей. Народу пришло мало. Кто-то из стариков, корифеев перевода, спросил Кларенса: “У вас такой замечательный русский язык, вы, наверное, изучали его у Романа Якобсона?” – “Нет, в американской армии. Нам давали прочитать газету «Правда» от корки до корки, а потом ее нужно было пересказать”, – ответил Кларенс Браун.
Андрей Сергеев подарил Кларенсу книгу своих переводов Фроста, указав реальное место действия: “From Russia with love”. Надежда Яковлевна сразу полюбила Кларенса Брауна и полностью ему доверяла, потому и архив Осипа Мандельштама передала в Принстонский университет, где Кларенс профессорствовал.
Как-то Надежда Яковлевна попросила меня развесить выстиранное постельное белье в ванной комнате. Там оказались роскошная желтая простыня с цветочками и такая же наволочка. Белье было очень мягким на ощупь, но при этом 100 % синтетика, быстро стиралось, сохло и не мялось. Я удивилась такой невиданной красоте, а Надежда Яковлевна не без гордости сказала, что Владимир Набоков прислал этот комплект белья ей в подарок. Я пошутила – это он вам вместо ордена Почетного легиона, прочитав ваши книги. “Вроде того”, – улыбнулась она.
Обычно перед приходом к Надежде Яковлевне я звонила и спрашивала, что ей привезти. В тот раз она попросила купить кусок сыра. Тогда мы не спрашивали, какой именно сыр, чаще всего он был одного сорта, и брали, что попадалось. Но как раз “давали” в магазине голландский сыр в красной бумаге вместо восковой красной корочки, о чем мы узнали много позже. Я купила кусок побольше. Прихожу и с радостью объявляю: “Я купила голландский сыр”.
У Надежды Яковлевны гость. Она представляет его мне – голландский славист, занимается Мандельштамом. Пьем чай, иностранец пробует сыр и говорит: “Кто-то должен был сильно ненавидеть Голландию, чтобы назвать этот сыр голландским”. А когда Надежда Яковлевна закурила свои обычные папиросы “Беломор”, иностранец взял в руки пачку, повертел ее и изрек: “Назвать папиросы «Беломорканал» – всё равно что сигареты «Освенцим»”. После ухода гостя я спросила, откуда в Голландии взялся такой осведомленный славист. Надежда Яковлевна ответила: “Он вообще-то поляк, но давно живет в Голландии”.
С Надеждой Яковлевной общался настоящий прекрасный поляк – Анджей Дравич. Он любил свою родину и “великую русскую литературу”, как он говаривал. Анджей женился на очень красивой москвичке Вере, они стали моими близкими друзьями. Анджей Дравич подружился в Москве со многими достойными людьми. Я их с Верой возила в Переделкино к Коле Панченко и Варе Шкловской. Анджей общался в Москве с несколькими великими вдовами, кроме Надежды Яковлевны, еще с Любовью Евгеньевной Белосельской-Белозерской и Еленой Сергеевной Булгаковой. Но к Надежде Яковлевне у Анджея было особенно теплое отношение. Анджей всегда стоял за “Нашу и Вашу свободу”, как многие интеллигенты, примкнул к “Солидарности”, был интернирован, затем вошел в правительство Мазовецкого.
Его долгое время не впускали в нашу страну. А когда ему позволили приехать в Москву, Надежды Яковлевны уже не было на этом свете. Анджей попросил меня отвезти его на могилу Надежды Яковлевны. По дороге он с радостью рассказывал о политических переменах в Польше, о великом поляке папе Иоанне Павле II, с которым разговаривал в Риме, папа интересуется всем, что происходит в России, и молится за нее. Жаль, что нельзя обо всем этом рассказать Надежде Яковлевне. У ее могилы мы постояли молча, положили цветы, Анджей сфотографировал могилу. А потом он сказал о Надежде Яковлевне почти слово в слово то, что я прочла позже у другого замечательного слависта Карла Проффера в его книге “Вдовы России”: “…Надежда Яковлевна была чрезвычайно влиятельной женщиной, ее литературное вдовство в России оказало сильный и длительный эффект на историю русской литературы”.
