К. Б. Письмо тридцать семь. “…Уже почти отработал Леонову 90 рублей…”?
Н. Я. Был долг в пансионе Леонова, нужно было что-то заработать, он заработал девяносто рублей, рецензиями, вероятно.
К. Б. Ну, кто такая Кика, а кто такой Кика? “Кика болел…”
Н. Я. Сын Лившица Бенедикта. Убит на войне.
К. Б. А как звали жену Лившица?
Н. Я. Таточка. Катерина, Катерина, Катерина… не помню.
К. Б. Константиновна?
Н. Я. Екатерина Константиновна Скачкова, кажется…
‹…›
К. Б. Это было 10 марта… 10 марта, на похоронах…
Н. Я. Да-да-да, на похоронах Анны Андреевны.
К. Б. Номер тридцать восемь. “Евгений Эмильевич тащил меня в Москву помогать на каком-то собрании Модпика…”
Н. Я. Евгений Эмильевич служил в обществе, которое взимает деньги за постановки, какие-то проценты полагаются автору драматического произведения, он заведовал, кажется, ленинградским отделением.
К. Б. А что за фирма Модпик?
Н. Я. Московское отделение драматических писателей.
К. Б. (по-английски). Он пишет так: “Шлю сердечный привет. Холода не боюсь и ветры мне не страшны. Целую крепко. Дед”. Потом О. Э. написал: “Дед написал про холод и ветер «иносказательно»”.
Н. Я. (смеется). Иносказательно – вероятно, что-нибудь об общем положении в этом мире… Это завхоз, заведующий хозяйством дворцовым, там, где мы снимали квартиру.
К. Б. (по-английски). “Слонимский берет в «Прибой» мой перевод «Тартарена»”.
Н. Я. Перевод вышел.
К. Б. Это его собственный перевод, вы помогали ему?
Н. Я. Нет, нет. Без меня делалось, я была в Крыму.
К. Б. В библиографии этого нет?
Н. Я. Наверное, нет. Там половины переводов нет.
К. Б. (по-английски). “…вторая книга Вильдрак в «Прибое» будет на днях…”
Н. Я. Кажется, ах… Перевод, перевод, только переводы… С этого момента он очень жаловался: “Они меня сделали переводчиком…” Или: “Меня допускают только к переводам”. Сознательно не допускали, не печатали – и всё. И давали жить переводами, такой способ у нас есть.
К. Б. В двадцать шестом?
Н. Я. Раньше, это началось в двадцать третьем. Это письмо – двадцать шестой или двадцать седьмой год.
К. Б. А началось…?
Н. Я. Началось с двадцать третьего года, перестали печатать, сняли из списков сотрудников. То же самое с Анной Андреевной произошло…
К. Б. (по-английски). Письмо сорок пять написано из Воронежа?
Н. Я. Нет, это смерть моего отца, и я в Киеве. Только отдельные листочки…
К. Б. (по-английски). “…сейчас придет Шашкова”.
Н. Я. Одна из сотрудниц газеты “Московский комсомолец”, где Мандельштам с полгода работал, ему потом дали справку о том, что он работал, и так называемую рекомендацию. Что он из тех интеллигентов, которые должны работать под руководством, под партийным руководством. Очень смешную какую-то. Ее забрали при обыске. Он работал с мальчишками… Это как раз уленшпигелевское дело. ‹…›
К. Б. (по-английски). “В газете положение улучшилось, прилив уважения в кавычках, начинают понимать, что дали мне маниловское задание невыполнимое…”
Н. Я. “Маниловский” – это гоголевский язык…
К. Б. Я понимаю.
Н. Я. Все наши задания всегда были невыполнимые. И сейчас, и тогда.
К. Б. “Юрасов уезжает первого”.
Н. Я. Юрасов – один из работников “Московского комсомольца”, который приглашал О. Э. в Ташкент на работу. Не поехали… не знаю… не помню – почему, но не поехали. Несколько таких было. Один раз в “Сибирские огни” звал человек, такого лефовского типа, мы уже хотели в Новосибирск к нему ехать, но его арестовали, – что-то невежливое сказал про Горького.
К. Б. (по-английски). “…дело Дрейфуса”.
Н. Я. “Дело Дрейфуса” – это уленшпигелевская история. “Делом Дрейфуса” он называл уленшпигелевскую историю. Он настоял на том, чтоб в какой-то комиссии разобрали дело… в частности, фельетон Заславского и т. д. Очень безобразно оно проходило. Так что даже заболел от этого. Комиссия, по-моему, ничего не решила, и так всё и остановилось. ‹…›
Н. Я. О. Э. требовал опровержения фельетона, соглашаясь на “халтуру”, но не соглашаясь на “плагиат”. Понятно?
К. Б. Понимаю.
Н. Я. Он даже утверждал, что у писателя есть право иногда писать плохие вещи, тем более в переводах. Фельетон назывался, кажется, так: “Халтура или плагиат”.
К. Б. Угу, называется, если я не ошибаюсь, “О скромном плагиате и развязной халтуре”.
К. Б. Так это “дело Дрейфуса”? А с чего все началось?
Н. Я. Я покажу потом те документы, которые сохранились. Началось с того, что сняли Нарбута с работы, со скандалом, и выбросили его из партии. Он заведовал издательством. О. Э. считали в этом издательстве креатурой Нарбута и начали делать всякие пакости. Поставили заведующим редакцией некого Ионова, довольно сумасшедшего человека из бывших шлиссельбуржцев. Тоже, вероятно, погиб в тридцать седьмом. О. Э. написал Ионову письмо о положении переводчиков. Ионова это письмо страшно оскорбило. Вскоре после этого вышел “Уленшпигель”, и там было написано “перевод”, а не “обработка”. Эту опечатку… отказались указывать, но напечатали в “Вечерней газете”, что это обработка, а не перевод. Оскорбленный Ионов договорился с Заславским и Горнфельдом, которые эту травлю начали. Потом к ней присоединился Канатчиков. Канатчиков – редактор “Литературной газеты”, который не хотел свою газету позорить. Между прочим, фельетон Заславского был напечатан без его разрешения, его вечером, ночью принесли в типографию и там напечатали. ‹…› Дальше Ионов отказался платить гонорар переводчикам, хотя он был обязан, поскольку переводчики живые, мертвым он не платил. И было два суда, на которые Мандельштама вызывали соответчиком издательства. Оба раза суд отвел, в общем… ‹…›
Дальше Мандельштам требовал, чтобы это дело было разобрано и все вещи были названы своими именами, т. е. что у него была заказана редактура, это издательская практика, довольно отвратительная и т. д. Но всего этого… но удалось только эту комиссию созвать, она была при каком-то райкоме. Тоже кончилось ничем…
К. Б. А в печати он защищал свою обработку этой книги?
